Я все еще здесь

Я услышала скрип шагов. Голос Стива. Мне хотелось крикнуть ему, что я здесь, прямо у него под ногами. Вскоре зазвучали и другие голоса. Наверняка альпинисты, которых мы недавно обогнали. Я могла бы подать им знак, ведь у меня был свисток, но для этого нужно повернуть голову, а она не поворачивалась. Застывшая, окаменевшая, я могла только ждать. Постепенно голоса стихли. То ли мои товарищи ушли дальше, то ли я погрузилась в забытье, но вскоре вокруг меня не осталось ничего, кроме кромешной тьмы.

Мое следующее воспоминание – это голос врача, который предлагает моей матери подписать какую-то бумагу, потому что меня перевели в другую палату. «Видите ли, мадам, прошло уже четырнадцать недель… Медицина в данном случае бессильна…»

Постепенно до меня дошло, что я могу слышать, но больше не могу ничего. Умом я понимала, что хочу заплакать, но даже на это была не способна. Я даже грусти не почувствовала. И до сих пор не чувствую. Я превратилась в пустой кокон. Вернее, нет, – я живу в пустом коконе.

Куколка бабочки, временно живущая в коконе, наверное, выглядит привлекательнее, чем я. Хотелось бы и мне выбраться наружу, просто чтобы сказать им всем: я не временная жилица, я здесь хозяйка.

2

Тибо

– Отстань от меня, слышишь?

– Не отстану, пока ты к нему не зайдешь.

– А я говорю, отстань! Я пятнадцать раз пытался себя заставить, но я не могу! Он подонок. Обыкновенный гнусный и мерзкий подонок. Хреновая карикатура на человека. Он меня не интересует.

– Он тебе брат, черт возьми!

– Он был мне братом, пока не задавил тех двух девочек. По крайней мере, ему тоже досталось. Может, было бы лучше, если бы он сдох на месте, но и так неплохо. Поделом ему.

– Тибо, мать твою, опомнись! Ты сам не понимаешь, что говоришь.

Я умолк. Вот уже месяц, как я твержу им всем одно и то же, а мой кузен продолжает думать, что я волнуюсь за брата. Нет, я больше за него не волнуюсь. Я волновался в самом начале, когда нам позвонили из больницы и мать упала без чувств на плиточный кухонный пол, а потом мы неслись по городу в стареньком «Пежо-206» моего кузена, нарушая все ограничения скорости. Я волновался до того момента, когда увидел у дверей палаты, где лежал брат, полицейского. С тех пор осталась только злость.

– Я все прекрасно понимаю. И отвечаю за каждое свое слово.

Я произнес эту фразу ледяным тоном. Кузен, явно оторопев, остановился посреди коридора. Я знал, что мать уже сидит в палате 55. Мимо нас с невозмутимым видом прошествовали медсестры. Я покосился на кузена. Он буквально сгорал от стыда за меня.

– Ладно, не бери в голову. И оставь меня в покое. Придумай сам, что наплести матери. Я буду ждать вас на выходе.

Отвернувшись, я толкнул ведущую на лестницу дверь и с силой захлопнул ее за собой. Здесь, в больнице, никто не ходит по лестницам… Я закрыл глаза, привалился к стене и медленно сполз на пол.

Сквозь джинсы тянуло холодом от начисто протертого бетона, но мне уже было все равно – ноги и так заледенели, пока мы ехали в машине без печки, а руки, наверное, и вовсе посинели. Боюсь даже представить, какого цвета они будут зимой, если я и дальше буду забывать дома перчатки. Сейчас пока еще осень, во всяком случае по календарю, но в воздухе уже ощущается холодное дыхание зимы. Я почувствовал, как к горлу подкатывает тошнота, – так бывает всякий раз, как я прихожу в эту больницу. Хорошо бы выблевать моего братца, выблевать эту аварию и весь тот алкоголь, который он выхлебал назавтра, после того, как сбил тех двух девчонок. Увы, моя глотка только сжалась от рвотных спазмов, но ничего не выдала наружу. Потрясающе. Я блюю воздухом.

В ноздри проник запах больницы. Странно. Обычно на лестницах пахнет гораздо слабее. Я открыл глаза, чтобы посмотреть, не разлил ли какой-нибудь врач лекарство, и невольно выругался.

Я ошибся и зашел в какую-то палату. Наверное, принял табличку на двери за указатель аварийного выхода. Надо поскорее сваливать, пока пациент на койке не проснулся.

Со своего места я видел только его ноги. Вернее, розовую простыню, которой они были укрыты. Да, здесь пахло больничной химией, но мое внимание привлекла не она. Еще какой-то запах, не имеющий ничего общего с лекарствами и вечной больничной дезинфекцией. Я закрыл глаза, чтобы лучше сосредоточиться.

Жасмин. Пахнет жасмином. Не ожидал здесь такого запаха. Но я уверен, что не ошибся, так пахнет чай, который мать пьет каждое утро.

И вот что странно: скрип двери не разбудил пациента. Наверное, он еще спит. Я не мог определить, кто там лежит – мужчина или женщина, но если судить по запаху – скорее женщина. Лично мне неизвестен ни один мужик, который стал бы душиться жасмином.

Я стал тихонько пробираться вдоль перегородки маленькой душевой, прячась, как мальчишка. Аромат жасмина стал сильнее. Я выглянул из-за угла. Женщина. В общем-то, ничего удивительного, но мне почему-то нужно было в этом убедиться. Спит. Прекрасно. Значит, мне удастся выйти, не подняв шума.

Отступая к двери, я заметил свое отражение в маленьком зеркале на стене. Блуждающий взгляд, взъерошенные волосы. Мать вечно твердит, что я выглядел бы элегантнее, если бы потрудился привести их в божеский вид. А я отвечаю, что мне некогда. На что она возражает: если бы моя темная грива выглядела приличней, я бы больше нравился женщинам. Я отмахиваюсь, что у меня есть дела поважнее, чем клеить девчонок, и на этом мать обычно умолкает. После разрыва с Синди, а это было год назад, я с головой ушел в работу. Надо сказать, что шесть лет совместной жизни не проходят бесследно. Для меня ее уход был тяжким ударом, и с тех пор я все еще не пришел в себя. Так что моя прическа – последнее, что меня интересует.

А еще я небрит. Уже два дня. Не то чтобы меня это сильно портило, но мать точно сказала бы, что чисто выбритый я выгляжу гораздо лучше. Послушать меня, так можно подумать, что я живу с матерью. Но это не так, у меня есть своя квартира – маленькая двушка на четвертом этаже без лифта. Вполне симпатичная, а главное, обходится недорого. Просто мать волнуется, потому что последний месяц я частенько остаюсь ночевать на диванчике у нее в гостиной. Когда от нее ушел мой отец, она тоже переехала, и теперь у нее нет гостевой комнаты. Между прочим, диванчик этот купил я. Как чувствовал, что когда-нибудь он мне пригодится. Это произошло за два месяца до того, как меня бросила Синди.

Я принялся безжалостно растирать щеки, надеясь согреть пальцы. Потом нашарил под свитером воротник рубашки и потянул его наружу, чтобы придать себе хотя бы подобие приличного вида. Не могу поверить, что я целый день провел таким на работе, и никто мне слова не сказал. Наверное, коллеги сообразили, что нынче среда, то есть день посещения больницы. Увидели мои несчастные глаза и промолчали. Из вежливости. Из равнодушия. Или потому, что ждут только моего увольнения, чтобы занять мое место.

Конечно, после того, как я при всех обложил Синди, крикнув на весь коридор, что она спит со своим шефом, я получил пару замечаний, но с тех пор Синди перешла в другой филиал, а я считаюсь одним из лучших работников, так что начальству не хочется меня терять.

Из зеркала на меня взглянули мои собственные серые глаза. Они казались блеклыми в сравнении с черными волосами. Я пригладил шевелюру, словно хотел угодить матери, но тут же опустил руку. К чему все это… Мне никто не нужен.

Тут мое внимание привлекли звуки за окном. Черт. Теперь еще и дождь пошел. Совершенно не хотелось мерзнуть на улице в ожидании матери и кузена. Я огляделся. Вообще-то здесь довольно тепло. Больная по-прежнему спала, и, судя по идеально чистой палате, не похоже, чтобы ее часто навещали. Я задумался, выйдет ли толк из моего плана.

Если она проснется, я всегда успею сочинить какую-нибудь байку типа: только что вошел, ошибся дверью. А если заявится посетитель, совру, что я старый друг, и смоюсь. Только для начала невредно бы узнать, как ее зовут.