Легенда о сепаратном мире. Канун революции

Шаховской находит, что формула Кривошеина «исчерпывает вопрос». «Как меньшее из двух зол» эта комбинация приемлема и для Поливанова. Приветствуют такое решение и Самарин59, и Сазонов («мысль о такой комбинации носится в воздухе и производит успокаивающее впечатление»). Горемыкин остается при прежнем своем взгляде, что решение Царя не может быть поколеблено никакими убеждениями, но заявляет, что не станет препятствовать новой попытке воздействовать на Монарха. «Но должен сказать Совету министров, – добавляет председатель, – что в беседе с Государем надо всячески остерегаться говорить об ореоле Вел. кн., как вождя. Это не только не поможет, но, напротив, окончательно обострит вопрос». Постановили ходатайствовать о немедленном собрании Совета министров под председательством Монарха, на котором должен быть обсужден не только вопрос о верховном командовании, но и вопрос о внутренней политике на будущее: «политика твердая или же политика, идущая навстречу общественным пожеланиям» – «золотая середина всех озлобляет».

20 августа Совет министров заседал в Царском Селе. Того, что там происходило, к сожалению, в деталях мы не знаем – Яхонтов не присутствовал на заседании. Мы можем догадываться только по отдельным репликам, занесенным в яхонтовскую запись о собрании на следующий день и по отрывочным воспоминаниям Поливанова. Яхонтовская запись начинается словами Горемыкина, сказанными управляющему делами Ладыженскому: «Вчера ясно обнаружилось, что Государь Император остается правым, а в Совете министров происходит быстрый сдвиг влево вниз по течению». Свои личные впечатления Яхонтов формулировал так: «Судя по настроениям, долгожданное собрание у Царя не оправдало ожиданий большинства Совета». По словам Поливанова, «Государь со скучающим видом отвечал общими фразами: «я увижу», «я об этом подумаю», в заключение… произнес: «Я выслушал ваши соображения и остаюсь при моем решении». Из указания Хвостова видно, что Царь, «как все помнят», вопросы, «выдвинутые на очередь переменой командования, – в том числе и вопрос об организации власти» – отложил до представления Советом министров доклада о «правительственной программе».

Решительный бой 21 августа разгорелся в Совете в связи с обсуждением проекта ответа Царя на ходатайство московской городской Думы: должен ли последовать формальный ответ – «милостивая благодарность» за «верноподданнические чувства», или ответ должен быть «исчерпывающим», т.е. предрешать направление внутренней политики – Россия должна узнать, что ее «ждет в ближайшем будущем». «Полумер я не вижу, – заявил Щербатов. – Надо либо игнорировать общественные пожелания, либо идти им открыто навстречу». «Внутреннее положение страны не допускает сидения между двух стульев…» Сазонов: «Наш долг в критическую минуту, в которую хотят затянуть Россию, откровенно сказать Царю, что при слагающейся обстановке мы не можем управлять страной, что мы бессильны служить по совести, что мы вредны нашей родине». Горемыкин: «Т. е., говоря просто, вы хотите предъявить своему Царю ультиматум». Сазонов: «У нас в России не бывает ультиматумов. Нам доступны только верноподданнические моления… Существо важнее в наступающую страшную минуту… Дело не в ультиматумах, а в том, чтобы пока еще не поздно, сделать последнюю попытку открыть Царю глаза на всю глубину риска для России, предупредить его о смертельной опасности и честно сказать ему, что правительство не может отвечать своему назначению, когда у него нет за собой доверия Государя». Щербатов: «…Надо представить Е. В. письменный доклад и объяснить, что правительство, которое не имеет за собой ни доверия носителя власти, ни армии, ни городов, ни земства, ни дворян, ни купцов, ни рабочих, – не может не только работать, но и даже существовать. Это очевидный абсурд. Мы, сидя здесь, являемся какими-то донкихотами». Шаховской: «Весьма важный вопрос о редакции доклада. Надо всячески избежать в нем такого оттенка, который навел бы на мысль о забастовке. Государь Император вчера произнес это слово».

Горемыкин отказывается допустить, пока он председатель, представление Царю письменного мнения от имени Совета. На возражение Сазонова, что большинство оставляет за собой свободу действий, председатель заявил, что в частные выступления он не находит возможным вмешиваться… Споры обостряются. Горемыкин считает, что агитация, которая идет вокруг удаления вел. кн. и связывается с требованием министерства общественного доверия, т.е. ограничения царской власти, является не чем иным, как стремлением левых кругов использовать имя вел. кн. для дискредитирования Государя Императора. Имя Н. Н. «принято преднамеренно в качестве объединяющего лозунга оппозиции…» Это «политический выпад!..» Самарин, Щербатов, Сазонов оспаривают такое «истолкование общественного движения. Оно не результат интриг, а крик самопомощи, к этому крику и мы должны присоединиться». «И левые и кадеты за свои шкуры дрожат» – пояснил Самарин. – Они боятся революционного взрыва и невозможности продолжать войну… Они боятся, что смена командования вызовет этот взрыв».

«Очевидно, что мы с вами говорим на разных языках, – заявляет министр ин. д. – У большинства из нас вчера, после заседания в Ц. С. создалось тяжелое впечатление о значительном разладе между нами и вами… Мы радикально расходимся в оценке современного положения и средств борьбы с надвигающейся грозою». «Завтра, – напоминает Поливанов, – Государь Император будет открывать и напутствовать Особое Совещание по обороне. Все ждут успокаивающего слова, все сознают, что залог успеха над врагом… лежит в единении всех сил страны. Но как же достигнуть такого единения…, когда огромное большинство не сочувствует ни перемене командования, ни направлению внутренней политики, ни призванному проводить эту политику правительству… Надо попытаться еще раз объяснить Царю…, что спасти положение может только примирительная к обществу политика. Теперешние шаткие плотины не способны предупредить катастрофу». «Не секрет, – добавляет морской министр, – что и армия нам не доверяет и ждет перемен». «Да и армия перестала быть армией, а превратилась в вооруженный народ», – вставляет Игнатьев. Горемыкин: «Сущность нашей беседы сводится к тому, что моя точка зрения архаична и вредна для дела. Сделайте величайшее одолжение – убедите Е. И. В., чтобы меня убрать… («Я неоднократно просил Государя Императора, – указывал раньше Горемыкин, по собственному выражению, вытащенный из «нафталина», – перенести ответственность с моих старых на более молодые плечи»). Но от своего понимания долга служения своему Царю – Помазаннику Божьему, я отступить не могу. Поздно мне на пороге могилы менять свои убеждения»60.

По мнению Щербатова, страна не верит, что Совет министров, ближайшие слуги Царя, в силах противодействовать пагубному шагу: «Мы умоляли устно, попробуем в последний раз умолять письменно. Будущий историк снимет с нас обвинения, которые сейчас сыпятся на нас со всех сторон. А, может быть, письменное изложение произведет на Государя большее впечатление, заставит его задуматься в последнюю минуту». Горемыкин вновь заявляет, что он не препятствует любой форме обращения к Государю, «но к чему приведет ваш письменный доклад? Государь не изменит своего решения и не согласится на отставку почти всего Совета министров, повелит остаться всем на своих постах. Что же дальше?..» Сазонов: «А дальше то, что я буду неустанно повторять Царю – не могу управлять внешней политикой под угрозой внутренней революции». В спор вмешивается Хвостов, молчавший в продолжение словесной дуэли двух поколений монархистов: «Я все время беседы воздерживался от участия в споре о существе и объеме власти Монарха. Для меня этот вопрос разрешен с момента присяги. Предъявление Царю требования об отставке я считаю для себя абсолютно недопустимым. Поэтому ни журнала, ни доклада, ни иной декларации я не подпишу. Возобновление разговора о правительстве преждевременно. Государь еще не сказал своего окончательного решения по этому вопросу. Он отложил его впредь до представления нами программы политики. Наша обязанность немедленно эту программу выработать». Самарин: «В нашей сегодняшней беседе главные линии этой политики намечаются вполне определенно, по мнению большинства… Мы считаем необходимым прислушаться к единодушному голосу страны и избрать из общественных пожеланий то, что приемлемо по существу и не нарушает основ бытия государства. Мы считаем, что перед лицом грозящей родине смертельной опасности нет ни левых, ни правых… и что все объединены в едином стремлении спасти Россию от гибели. Отдельные интриганы и политиканствующие кружки тонут в общем патриотическом порыве. Мы считаем, что на этот порыв надо ответить не установлением диктатуры, а благожелательством». Хвостов: «В правильности такого анализа и заключений я сомневаюсь… Сомневаюсь и по существу. По-моему, политика уступок вообще неправильна, а в военное время недопустима. Предъявляются требования об изменении государственного строя не потому, что это изменение необходимо для организации победы, а потому, что военные неудачи ослабили положение власти, и на нее можно действовать натиском, с ножом к горлу… Политика уступок… всегда влекла страну по наклонной плоскости… Призывы… общественных организаций явно рассчитаны на государственный переворот. В условиях войны такой переворот неизбежно повлечет за собой полное расстройство государственного управления и гибель отечества». Сазонов: «Вы откровенно говорите, что не верите не только всему русскому обществу, но и волею Монарха призванной Гос. Думе. А Гос. Дума отвечает, что она, со своей стороны, не верит нам. Как в таких условиях может действовать государственный механизм? Такое положение невыносимо. Мы и считаем, что выход из него… в создании такого кабинета, в котором не было бы лиц, заведомо не доверяющих законодательным учреждениям, и состав которого был бы способен бороться с пагубными для России тенденциями не только снизу, но и свыше». Горемыкин: «В десятый раз повторяю – молите Государя меня прогнать. Но, поверьте мне, уступками вы ничего не предупредите и ничего не достигнете. Совершенно очевидно, что все партии переворота пользуются военными неудачами для усиления натиска на власть и для ограничения монархической власти». Хвостов: «Что вы ни давайте, все равно г.г. Чхеидзе и Керенские будут недовольны и не перестанут возбуждать общественное раздражение разными подлогами». Сазонов: «Какое нам дело до желаний и понятий всех этих ничтожных Керенских, Чхеидзе и других революционеров. Не о них мы заботимся, а о России, которую толкают в объятия этих господ…»

59

Самарина «особенно беспокоит, какое впечатление произведет на верующих, когда в церквах перестанут поминать в екатеньях вел. кн., о котором все уже год молятся как о Верховном Главнокомандующем».

60

Происходившие в Совете прения о «существе и объеме власти Монарха» и «о верноподданническом долге» чрезвычайно ярко показывают, почему «старик» своим «рыцарским» служением Монарху, своей трогательной политической привязанностью был так люб царской чете, несмотря на то что никаких авансов «божьему человеку» не делал (по утверждению Яхонтова, письма Григория – «эту гадость» – он систематически бросал в корзину с сором). «Помазанник Божий», «преемственно несший верховную власть», олицетворяет для Горемыкина «Россию»: Царь и Россия понятия нераздельные, тождественные, – «воля Царя есть воля России». В его понимании существа монархии воля Царя должна исполняться, как «завет Евангелия…» «Здесь корень нашего разномыслия», – отвечал Горемыкин на слова: «мы служим не только Царю, но и России» (Харитонов). «Трудно при современных настроениях доказать совпадение воли России и Царя. Видно как раз обратное явление» (Сазонов). «Государь Император не Господь Бог, он может ошибаться… Нельзя принимать участие в том, где мы видим начало гибели родины. «Если Царь идет во вред России, то я не могу за ним следовать».