Страница 42 из 48
Конечно, в монографической литературе, питающей учебную, содержится обыкновенно не только наиболее продуманная и с любовью и художественно в научном смысле отделанная формулировка идеи, попадающей в виде более или менее удачной копии в учебник, но и некоторое отражение происшедшего для ее получения развития, лучшего определения и т. д. мыслительного процесса в уме «первоизобретателя». Но может быть речь именно только о некотором отражении, а никогда о верном изображении действительно происшедшего творческого процесса.
Прежде всего следует строго отличать научный процесс доказательства от процесса творческого мышления. Последний предшествует первому, и нередко они друг на друга совсем непохожи. При этом не только порядок течения мыслей в этих двух процессах не совпадает, а весьма часто процесс доказательства идет прямо обратным ходом по сравнению с творческим процессом (например, творчество идет в дедуктивном, сообщение и доказательство в индуктивном направлении, или наоборот), но и мыслительный материал бывает в большей или меньшей степени различный.
Но главное, что нужно принять во внимание для понимания отношения не только монографии, но и всякого печатного произведения к подлинному процессу научного мышления, к естественному, так сказать течению мыслей, – это тот несомненный факт, что писание для печати вовсе не означает излияния на бумагу (в форме символических, условных знаков алфавита) именно тех мыслей и в таком порядке, в каком они появляются в нашем уме в момент свободного мышления (хотя бы, например, во время предварительного размышления о тех вопросах, по которым мы имеем в виду написать монографию, статью и т. п.). Само собою разумеется, я предполагаю вполне честное, убежденное и искреннее писание и вовсе не имею в виду разногласие мысли и письма в таком направлении. Совершенно вне такого предположения, естественное и свободное мышление в уме ученого и его научное произведение в печатном виде или в виде рукописи для печати – две совершенно различные вещи, подчас довольно мало похожие друг на друга.
Изучение и изложение характера, направлений и причин этого различия потребовало бы много места и времени. Относящиеся сюда проблемы (они психологического свойства) и их изучение имели бы немалый теоретический интерес, пожалуй, и важное практическое значение (например, хотя бы для сознательного и методического обучения искусству писать и самообучения писательству), но для нас здесь теоретическое углубление в эту область не необходимо, а достаточно только констатировать и подтвердить, что интересующие нас процессы именно являются двумя совершенно различными, друг с другом отнюдь не совпадающими процессами. Для этой цели достаточно напомнить, например, следующие факты.
Производство и отделка хотя бы и не ученой рукописи для печати или даже просто письменное изложение мыслей не для печати, а, например, для сообщения в виде писем друзьям, для подачи в виде ученического сочинения учителю представляют собой манипуляцию, требующую особой выучки и сноровки и представляющую для необученных подчас непреоборимые, до отчаяния доводящие затруднения, совершенно независимо от тех мыслей, которые должны составить содержание письма, ученического сочинения и т. п. Вспомним гимназические времена, трагикомический вопрос: «Как начать?» и т. п.
Даже рукописи опытных, вполне «владеющих пером» писателей бывают подчас испещрены переделками и поправками; разные части перечеркиваются, а подчас переделываются несколько раз.
Но особенно наглядную иллюстрацию нашего положения доставляют стенограммы произносимых по свободному течению мыслей (а не заученных наизусть по предварительно составленной рукописи) речей. Кому приходилось заниматься корректурой для печати своих же стенографированных речей (например, лекций, речей в ученом обществе, в законосовещательной комиссии), тот знает, сколь неприятна и трудна эта задача. Нередко оказывается, что овчинка выделки не стоит: гораздо легче и скорее забраковать совсем стенограмму и написать извлечение главного содержания речи заново. Предо мною лежит книга под заглавием «Министерство финансов. Стенографические отчеты и журналы заседаний Высочайше учрежденной Комиссии по пересмотру законоположений о биржах и акционерных компаниях» (1898). Но если бы кто вывел из этого заглавия заключение, что он здесь может найти, так сказать, фотографии произнесенных в этой Комиссии речей, то это было бы весьма большим заблуждением. Заседания длились по 3–4 часа и были всецело заполнены речами, а «стенограммы» их (заседаний) занимают по 40–50 и даже меньше небольших страниц не особенно убористой печати; некоторые речи были весьма продолжительны и обстоятельны и длились подчас около часу или больше, а «стенограммы» их можно громко, не спеша прочесть за 10 минут или меньший промежуток времени. То же относится к так называемым «стенографическим отчетам» парламентских заседаний и т. п. Почти никогда не следует, читая печатные «стенограммы» каких-либо заседаний, воображать, что это действительно стенограммы, точные записи произнесенных слов. С другой стороны, точные стенографические отчеты, если бы таковые печатались и издавались, представляли бы собой по большей части довольно странные литературные произведения, которые бы весьма неприятно было читать, хотя соответственные речи, может быть, были превосходными речами именно как речи.
Иногда приходится читать университетские курсы под заглавием «Лекции, читанные в таком-то академическом году в таком-то университете»; иногда такие книги соблюдают даже некоторые внешние формы лекций, например разделены не на главы, а на «лекции», начинающиеся обращением «Messieurs» (особенно часта такая форма книг у французов) или «М. Г.!». Я уверен, что по крайней мере в 90 % случаев это простая фикция (и рационального смысла в таких выдумках я не вижу). Не фиктивны эти внешние формы разве в тех случаях, когда сами действительно читанные лекции были фикциями в том смысле, что собственно не произносились свободные речи в порядке естественного течения мыслей профессора, а считывалось или произносилось по памяти заученное наизусть содержание годной для печати рукописи.
Не умеющие или по каким-либо причинам не желающие свободно говорить в аудитории профессора так иногда делают: пред ними рукопись или печатные листы, и они медленно читают, поглядывая то в свое «пособие», то на слушателей, или даже смотрят только на страницы «пособия». Последнее, по-моему, предпочтительнее, ибо, во-первых, так легче читать, во-вторых, не приходится видеть обыкновенно очевидно скучающих или борющихся с дремотою жертв этой операции, хотя бы их всего было одна или две во всей аудитории. Некоторые же (сюда относятся подчас очень старательные и усердные лекторы) читают лекции наизусть в точном смысле этого слова, т. е. они произносят заученные наизусть слова заготовленной раньше рукописи. Но и от таких лекций, как бы они ни были хороши в качестве глав печатного труда, обыкновенно веет таким холодом и такою скукою, что относительно них я вообще полагаю вместе с противниками лекций вообще, что читать книгу – гораздо более подходящее занятие, нежели слушание лекции.
Должен, впрочем, оговориться, что некоторые ораторы, готовящиеся к речи путем «зубристики», все-таки подчас произносят очень хорошие речи. Я не отрицаю абсолютно возможности так изготовить рукопись, что она вполне приноровлена к требованиям и вызову впечатления свободной речи, а также возможности такого произнесения наизусть слов и предложений такой рукописи, что получается более или менее полная иллюзия свободной речи. При известном обучении и упражнении, может быть, этого искусства можно было бы достигнуть всякому оратору или университетскому лектору. Между прочим, я полагаю, что «оратору» этого легче достигнуть, чем ученому лектору. Ибо в области ораторского искусства в собственном смысле есть много таких средств (неудобных или прямо шокирующих в случаях применения в области строго научной лекции), которые легко создают иллюзию подлинной жизни и свободного течения мысли и чувства (жесты, радостное, печальное и т. п. выражения лица, «цветы красноречия», как бы нечаянно появляющиеся, и т. п.).