Страница 12 из 18
– Вот, значит, оно как… – пробормотал я.
Одно дело – читать о коллективизации в учебниках или газетах, совсем другое – видеть результаты жестокого социального эксперимента буквально лицом к лицу. Хорошо хоть в относительно сытом тридцатом! Что же тут будет твориться через пару лет, в разгар голода?
– Лес рубят – щепки летят, – продолжил я вслух, но тут же поймал злой взгляд патрульного.
Его напарник, выразительно поправив ремень винтовки и стряхнув шелуху семечек с губ, развязно посоветовал:
– Шли бы вы отсюда, товарищ… К поезду.
До своего вагона я добрался со вторым колоколом.
– Напоили лошадку, повезла, – встретил меня проводник и улыбнулся с откровенной хитринкой. – Не изволите-с чего из вагона-ресторана?
– Изволю. – Я непроизвольно подстроился под его манеру говорить. – Но завтра с утра, пожалуй. Сегодня никак, надо доесть то, что из Одессы прихватили.
– Как прикажете-с. В котором часу подать-с?
– Часиков в девять приносите, – обозначил я время, лишь бы скорее отвязаться от докучливого проводника, чем рассчитывая что-то получить на самом деле.
И сразу отвлекся на презанятнейшее зрелище: невысокая женщина лет тридцати пяти, кажущаяся миниатюрной даже несмотря на изрядную полноту, тащила по проходу на своих плечах нажравшегося до положения риз краскома. Его голова болталась из стороны в сторону на каждом шагу, мутный расфокусированный взгляд бессмысленно скользил по обстановке и людям. Неприятное, лошадиное лицо, усики скобочкой а-ля Гитлер…
«Где-то я его видел», – мелькнула мысль.
Петлицы с ромбом, однако большой начальник… Канта не видно, неужели ГПУ?!{40}
Курилко! Главпалач Кемской пересылки! Бывший гвардейский офицер белой армии{41}, потом большевик и чекист! Любитель маршировки, криков «Здра!», холодных карцеров, выстойки на комарах и вообще практик убийственно черного юмора. Сколько прекрасных людей остались навсегда в мерзлой земле по его вине!
Пока я изображал соляной столп, женщина умудрилась не только проволочь гражданина начальника мимо меня, но даже втащить мерзкое тело в купе.
Через неплотно закрытую дверь я мог видеть, как она сосредоточенно стягивает со своего сваленного на диван мужа или, может быть, любовника сапоги, галифе и следом – грязный заблеванный китель. Затем, собрав вещи, она скрылась за дверью уборной, из которой сквозь выходящее в коридор матовое стекло послышался шум набираемой в раковину воды.
Сколько она там будет стирать? Минимум пять минут? Хватит времени заскочить, придавить подушкой лицо и подождать, пока затихнут конвульсии!
Непроизвольно я сделал шаг к двери, другой и… И, резко взяв себя в руки, пошел в свое купе.
Какой смысл брить волоски по одному, когда надо отсекать голову? Зачем делать из прохвоста героя, погибшего от руки недобитой контры? Ведь я-то точно знаю: недолго виться сволочной карьере – скоро шлепнут свои же и, сильно надеюсь, справятся куда раньше кровавого тридцать седьмого{42}.
Однако поворочаться перед сном в этот вечер мне пришлось изрядно…
Глава 4
На пути в университет миллионов
Ленинград – Карелия, январь 1928 года
(30 месяцев до рождения нового мира)
«Этап» – простое, емкое слово. Для меня же в нем сошелся как отчаянный страх соприкосновения с настоящим уголовным миром, так и нестерпимая жажда хоть каких-то перемен – однообразный «санаторий» Шпалерки неторопливо, но абсолютно реально сводил с ума.
Хотя слухи о дороге на Соловки ходили самые что ни на есть жуткие, я смотрел в будущее с оптимизмом. А что, я более-менее сыт, здоров и очень неплохо одет – отданное сокамерниками за ненадобностью старое пальто с торчащими во все стороны клочьями ваты и жалкий облезлый треух великолепно маскировали неприлично тонкий, но теплый костюм двадцать первого века. Калоши «от товарища Кривача» прикрывали весьма экзотичные для данного времени ботинки. То есть на первый взгляд я напоминал здоровенного, отъевшегося на казенных харчах бомжару со свалки.
Чемоданов и баулов нет, рюкзачок под пальто не видно – грабить нечего. Зато отпор, просто в силу габаритов, обещает быть неслабым.
В любом случае от моих желаний и душевных метаний не зависело ровным счетом ничего.
Через пять дней после оглашения приговора вызвали из камеры «с вещами», сунули в руки три булки пайка и без лишних сантиментов впихнули в автозак в компании с парой десятков заключенных. Не слишком приятное приключение, но после камерной стабильности новые люди, обрывки сдавленных фраз, а главное, доносящиеся из-за хлипких стенок звуки большого города ввергли меня в удивительное состояние испуганной экзальтации.
Так что, спрыгнув из знаменитого, но на поверку жалкого и скрипучего грузовичка-«воронка» на грязный, утоптанный арестантами снег, я едва не задохнулся от холодной волны, пробежавшей снизу вдоль позвоночника к сердцу: неужели «это» наконец-то началось?
И с удивлением и даже некой парадоксальной обидой констатировал: обещанные ужасы откладываются. Нет и в помине оскала собачьих клыков в лицо, задорного мордобоя, пристрастных обысков и обещаний стрелять без предупреждения. Атмосфера, если соотнести ее со средним уровнем бытового зверства эпохи, царит чуть ли не семейная.
Нестройная толпа из подъезжающих автозаков медленно сочится между двойной цепью равнодушных солдат к дверям вагонов, начальники конвоев, устало переругиваясь, сверяют накладные на живой груз, а чуть поодаль пяток бойцов с обнаженными шашками в руках отгоняют прочь жен, детей, родителей, друзей, сослуживцев – всех тех, кто пытается, возможно, в последний раз увидеть дорогое лицо, а при удаче – услышать прощальные слова, бодрые по форме, но безнадежные в своей сути. Последнее, впрочем, сделать непросто – сотни криков превращаются в сплошной нечленораздельный вопль человеческого горя, отдельные слова и голоса в нем тонут без остатка.
Неожиданно, скорее всего пытаясь отвлечь себя от дурных мыслей, меня толкнул под руку пожилой сосед.
– Третий класс подали{43}. – Он мотнул головой в сторону ближайшего вагона. – Жаль… Столыпинские лучше.
– Почему? – искренне удивился я.
При словосочетании «столыпинский вагон» воображение рисовало картину чего-то мрачного, предназначенного скорее для скота и сельхозинвентаря, но никак не для людей{44}. Стоящий же перед нами вагон выглядел куда веселее: зеленый, с рядом больших квадратных окон, по понятной причине забранных решетками и лишенных стекол. Всего и отличий от того, что можно встретить на любом вокзале двадцать первого века, – примерно вдвое короче{45}, открытые тамбуры, да вместо пары двухосных тележек по краям – три отдельные оси, причем одна посередине.
– Все просто… э-э… молодой человек…
Я поспешил учтиво кивнуть:
– Алексей, студент и контрреволюционер. Прошу, так сказать, любить и жаловать.
– Михаил Федорович, очень приятно. – Представившись, мой собеседник принялся развивать мысль далее: – При разработке переселенческих, иначе говоря, столыпинских вагонов их внутренний объем конструктивно разделили на шесть отделений с раскладными трехъярусными нарами, а по краям поставили печки и умывальники. К сожалению, мне достоверно неизвестно, кто первый придумал закрыть получившиеся купе решетками со стороны прохода и перевозить там заключенных, но получилось удачно, потому как выжить в такой камере вполне реально, даже если вместо положенных восьми человек набить полтора десятка. Причины следующие: во-первых, охрана едет в этом же вагоне, поэтому в нем относительно тепло, во-вторых, шпана не прирежет и вещи не сворует, там сложно сбиться в опасную шайку, в-третьих…
40
На практике отличить петлицы ГПУ (поле крапового цвета) от малинового (пехота РККА) практически невозможно, поэтому все ориентировалось на кант – в РККА он был черный, а в ГПУ – малиновый.
41
Согласно мемуарам Д. С. Лихачева, Курилко служил в белой армии не более пары месяцев.
42
Курилко был снят с должности уже в мае 1930 г., попал под следствие и ближе к осени расстрелян, более того, в конце июля этого года по всем лагерям зачитали приказ коллегии ОГПУ «О произвольщиках и белогвардейцах в лагерях», после чего режим был существенно смягчен (так называемая «Соловецкая оттепель»).
43
В конце 20-х гг. для перевозки заключенных часто использовались обычные пассажирские вагоны III-го класса, разумеется, после соответствующей доработки.
44
Очень часто «столыпинским вагоном» называют переоборудованную для перевозки людей теплушку (т. е. грузовой вагон с откатной дверью). На самом же деле это «переселенческий» вагон IV-го класса, отличающийся от III-го только устройством скамеек-лежанок. Позже (и до настоящего времени) «столыпинскими» называли специализированные вагоны для перевозки заключенных.
45
Длина трехосного вагона III-го класса – 11 м, что даже чуть меньше половины современного пассажирского вагона.