Страница 4 из 15
К этому времени весть о пожаре распространилась по горе, и несколько джеймстаунских бездельников – завсегдатаев, которые любили как следует надраться и потрепаться в «Мерке» и являлись, независимо от наличия приглашения, на любые городские именины, свадьбы и банкеты по случаю выхода на пенсию, – собрались поглазеть на развлечение у дома Чака и Барбары. Они хохотали и матерились, передавая от шезлонга к шезлонгу бутылку бурбона «Мейкерс Марк». Чак так и держал в руке шланг. Этот пожар – лишний повод для вечеринки, смутно подумалось мне. Я всех их терпеть не могла.
– Хочешь глотнуть? – спросил Джоджо, седобородый каджун[8] и один из джеймстаунских старых похабников, протягивая в мою сторону бутылку. – Поможет от того, что тебя гнетет, – он кивнул в сторону дома. Джоджо лишился собственного дома в Оверлендском пожаре предыдущей осенью и теперь жил вместе с женой на Мейн-стрит в самой середине Джеймстауна.
Я приложила к губам бутылку с бурбоном. Жгучий напиток не подарил ни тепла, ни утешения. Потом я побрела назад к дороге, чтобы посмотреть, что происходит, и поравнялась с еще одной парочкой из Джеймстауна – они шли, держась за руки, словно собираясь на пикник.
– Привет, Карен, – окликнул меня Ричард так, словно мы оба пришли сюда по одной и той же причине. Это был красивый мужчина под шестьдесят, музыкант, которого я знала как завсегдатая субботних вечеров в «Мерке». Я имею в виду, мы вполне могли узнать друг друга в лицо, стоя в очереди, и обменяться парой небылиц, но и только. Лишь спустя несколько недель он подошел бочком к моему рабочему месту в «Мерке» и робко выразил свои соболезнования.
Пожарная команда принялась сносить стены дома – это был их первый решительный поступок. Они перебрасывались словами вроде «сдерживание», «окружить и затопить» вместо «спасти» и «спасение». Ровная струя воды била из пожарного рукава в центр дома. Ее целью было не дать огню распространиться на близстоящие дома. Позднее кто-то рассказал мне хохму о местной пожарной команде. Мол, их девиз – «Мы спасаем фундаменты с 1975 года».
В моем всегда уединенном закутке на горе теперь было людно. По всему ландшафту двигались сквозь снегопад человеческие тела – пожарные с топорами и брандспойтами, соседи, подходившие поближе, чтобы лучше видеть. Я вспомнила выражение Сильвии Плат «хрустящая арахисом толпа» – да, вот она я, нечаянная исполнительница стриптиза.
Карен Зи повела меня к дому Карли, расположенному в семидесяти пяти ярдах вверх по горе на восток, где мне выдали кружку чая и стопку желтых официальных бланков. Там были и другие люди – пили кофе. Карен разговаривала по телефону с организацией «Помощь жертвам».
– Запиши все, – велела Карли, протягивая мне ручку.
Тем вечером в номере мотеля, оплаченном Красным Крестом, не в силах уснуть, я обсессивно занималась перечислением всего, чего лишилась. Финская конфирмационная Библия XIX века, принадлежавшая моей прапрабабке Аувинен, – мое единственное фамильное сокровище. Лист ватмана, подаренный мне поэтессой Кейт Браверман, которая специально для меня сочинила стихотворение и записала на нем. Первые издания с автографами… Разум споткнулся. Ничто из этого я никогда не смогу ничем заменить. Тогда я стала составлять списки вещей, чья ценность имела какое-то выражение, вещей, которые можно было снова приобрести, – все они были связаны с готовкой, все были старательно собраны: редкие, не переиздаваемые кулинарные книги Жака Пепена и Энн Уиллан; кастрюли и сковороды фирмы All-Clad; полный набор профессиональных немецких ножей; дубовый стол; вручную изготовленные, привезенные из Италии тарелки; стопки отслужившей свое посуды Fiesta… Я заполнила пять страниц, строку за строкой, чувствуя себя виноватой из-за своей любви к краскам и красоте: изысканно накрытый стол с контрастной столовой посудой, добротные скатерть и салфетки в апельсиновых и золотых тонах, сверкающее зеленое стекло; гладкая керамика, которая так элегантно оттеняла еду…
В детстве этих красивых вещей вокруг меня не было. Наверное, я их на самом деле не заслужила, думала я, вот потому-то их и не стало. Я не могла избавиться от ощущения, что каким-то образом провинилась, что сделала что-то такое, что навлекло на меня случившееся. В ту ночь я перечислила все до единого ценные предметы, какие могла припомнить, оценивая их долларовую стоимость, потому что попросту не была способна представить ценность вещей, чья цена измерялась памятью или сердцем.
В доме Карли вокруг меня кружили люди, попивая кофе и разговаривая, но я была вне всего этого, в шоке. Я не хотела ни разговаривать, ни слушать, ни быть рядом с кем бы то ни было. Наверное, я вполне могла внезапно уйти оттуда, внезапно исчезнуть. Была вторая половина дня. Снег продолжал кружиться пухлыми хлопьями; зима все еще не сдавалась. Пожарные двигались по склону вокруг хижины, точно безмолвные жрецы. У меня не хватило духу досмотреть всё до самого горького конца. Я развернулась спиной к пожарищу и проскользнула по сугробу к дому Чака и Барбары и своему внедорожнику; открыла дверцу и выпустила Элвиса поразмять лапы. Он оставался в кабине с середины утра и все время пожара, ни разу даже не заскулив. Пес выпрыгнул из машины, принюхался и пулей метнулся к снежному сугробу. Упав, перекатился на спину, широко раскидывая лапы, и, рыча, принялся извиваться. На склоне над нами стена передней комнаты моего дома внезапно обрушилась, металлическая крыша накренилась и обвисла, как дверь.
Я, моргая, поглядела на дом, а потом на своего пса, радостно валявшегося в снегу.
Несколько месяцев мой дом представлял собой великанскую могилу. Пепелище не собирались расчищать до начала лета. Люди, жившие по соседству, рассказывали мне истории об обугленных листах бумаги, которые разносил ветер, – фрагменты моих дневников, мои рассказы усы́пали, точно снегом, всю гору. Написанное мною стало привидением, живущим в округе.
– Приберечь их для вас? – спросила соседка, которую я едва знала.
– Нет, – отказалась я. Это было уж слишком.
Как-то раз вечером она загнала меня в угол в «Мерке», чтобы рассказать, как составляла стихи из пойманных фрагментов. Я понимала, ей казалось, что эта идея может мне понравиться, но на самом деле мне хотелось ее придушить. Это были мои слова.
Во мне всегда был силен этот инстинкт – засучить рукава и взяться за дело, какой бы мрачной ни была задача. На эту-то знакомую территорию я и отступила, оставляя мили пути между собой и случившимся. Должно быть, так было суждено, думала я. Это был единственный ответ на вопрос «почему». Единственный ответ, который мог извлечь надежду из трагедии, резон – из двух футов пепла.
Впоследствии, разглядывая фотографии, сделанные на пожаре, я видела дом, сиявший заключенным внутри него светом. Толстые стены и металлическая крыша удерживали огонь внутри. На почтительном расстоянии пламя, полыхавшее между деревьями, казалось лучистым – почти радостным, словно мой дом был гигантской дровяной печью. И действительно, мне говорили, что температура внутри достигала тысячи градусов.
Мой дом стал своего рода печью для обжига.
Лишь немногие вещи уцелели: чугунная сковорода, моя любимая керамическая кружка, украшенная солнцем, луной и звездами, и фигурка медведя из пемзы. Все – закаленные в пламени. Больше ничто в двухфутовом слое золы и металла внутри следа, оставленного на земле бывшим домом, спасению не подлежало – даже мой компьютер. Я с надеждой извлекла из пепла стальной корпус, но было слишком поздно: жесткий диск растекся лужицей поблескивавшего металла. День за днем я озадаченно разглядывала формы и предметы, которые выкапывала из золы; я была антропологом, рывшимся в прахе своей жизни.
То, что осталось, формы не имело: моя собственная кожа и кости, годы, которые я потратила на старания уйти прочь, ошибочное противостояние ради независимости. Все это привело меня сюда.
8
Франкоговорящий житель Луизианы; здесь, возможно, имеется в виду просто американец с французскими корнями.