Страница 24 из 66
- Знаешь что?! - рванул он у него портрет из рук.
Хорошо, что пальцы у парня оказались такими же вялыми, как голос. Иначе разорвали б они портрет.
- Я не вру. Он на твоем месте сидел. На нем ветровка. Серая такая, румынская, - на недоуменный взгляд Майгатова: "Как - ты еще и по цвету одежды можешь и страну-производителя определять?" тут же отреагировал: - Я такие у нас на толчке видел. Хотел купить, но денег не хватило, - и посмотрел на два доллара, до сих пор лежащих под грузом угольков на этюднике и шевелящих под ветром краями, как пойманная рыба.
- Не путаешь?
- Нет... Запоминать - профессиональная привычка. Знаешь, он ведь не только ко мне подсаживался... Картину показывал. Дурацкую такую: море, чайки, корабль. В общем, кич, халтура... Спрашивал все, за сколько ее можно продать. Я так прямо и сказал: за нее одного купона дать жалко...
- А он?
- Ну что он?.. Расстроился. Разломал раму, холст разорвал, вон в ту урну сунул...
Вскочил Майгатов.
- Да не ищи ты ее там. Мы еще тем вечером урну подожгли. Ради хохмы. Здорово горело. Наверное, кич всегда здорово горит, - сказал он со злорадством художника-реалиста по отношению к художникам всех других направлений.
- Может, огарки?
- Не-е, вчера мусорка все объехала. Чистота.
- А человек этот... Он больше ничего не говорил?
- М-м, нет. А чего ему было передо мной распинаться? Биография его меня не интересовала...
- А ушел он куда?
- Кажется, в ту сторону, - показал на башню горисполкома с развевающимися над ней желто-синим украинским и красно-бело-синим крымским флагами. - По улице Ленина...
Мог бы вообще ничего не говорить. Адрес "По улице Ленина" ничем не лучше, чем "На деревню дедушке". Улица Ленина, бывшая Екатерининская, была самой длинной составляющей из трех, образующих так называемое "Большое кольцо" в центре Севастополя. Начиналась она от бурлящей сейчас митингом площади Нахимова и тянулась над Южной бухтой до самого Матросского клуба, до площади Ушакова, на которой он впервые в своей жизни увидел живых рэкетиров. По бесчисленным переулкам, ручейками впадающих в улицу Ленина, можно было попасть и в жилые кварталы Главного холма, и подняться к массивному белоснежному зданию штаба флота, и спуститься на Минную и Телефонную стенки, у причалов которых стояли десятки кораблей и судов. Наконец, по пути ждало столько троллейбусных остановок, что любая из них могла изменить его маршрут.
_
9
Такие брови он видел впервые. Из каждой из них можно было сделать клумбу, прополоть, подстричь, и все равно они казались бы чудовищно большими.
- Чего надо? - хрипло спросили брови и закашлялись.
- Здравствуйте. У меня серьезный разговор...
Брови пошевелились, недовольно сблизились и, словно пошептавшись наедине, впустили его в квартиру.
- Заходи, раз серьезный.
Подчиняясь кивку бровей, Майгатов прошел на кухню и сел за стол с пластиковой крышкой, которая когда-то давно, еще при рождении в цехе химзавода, была белее снега, но после нескольких лет жизни в этой насквозь пропахшей сивухой квартире приобрела буро-серый цвет лица хозяина.
А тот прошаркал в угол, к газовой плите, закрываясь спиной, что-то пошурудил и сконфуженно обернулся:
- Был бы ты мент, я б с тобой и разговаривать не стал. Уже раз пять... или шесть... а, может, и больше с ними стычку имел. Соседи, гады, закладывают, шо я самогон гоню. Скоко аппаратов позабирали! Я ж с принципа государеву водку не пью. Токо самогон. Года с шестидесятого... А они моих принципов не принимают. На Корабелке когда жил, то соседи лучше были. Я их пользовал, они меня и не клали. А тут, в Стрелецкой, как квартиру получил, так с соседями уже труба... Интеллигенция, понимаешь... Не нравится им пролетарский запах... Тебе налить?
- Чуть-чуть, - сказал наперекор себе, потому что почувствовал: откажешься - вылетишь из квартиры. А если не вылетишь, то все равно толку не будет. Хозяин был из разряда тех работяг, что отказ от предложения выпить воспринимали как выражение презрения к нему, пролетарию. Полутонов такие люди не замечали, и весь мир в их сознании делился на друзей и врагов, на хороших и плохих, на белое и черное. Все новое, встречающееся им на пути, они тут же пытались отнести или к одной категории, или к другой. Попади в разряд врагов - и другом уже никогда не станешь.
Хозяин с наслаждением человека, потребляющего собственное произведение, громко выглотал полстакана мутной жидкости, бдительно проследил за тем, чтобы гость сделал то же и вроде бы небрежно спросил:
- Ну как?
- Сильная вещь, - еле сдержался, чтобы не вырвать.
- И я так считаю... А Леха грит: пойло ты, батя, гонишь. Ну чо он опять натворил?
- Леха-то? - подвигал по столу пустым стаканом. В голову ударил жар, что-то там скрипнуло, ухнуло, и стены кухни раздвинулись, поползли в стороны. - Какой Леха?
- Так ты не по его душу?
- Нет.
Стены отдалялись причалом. Он уплывал все дальше и дальше в дымку, и только когда раздался звонок в дверь, вспомнил, что он почти не обедал и совсем не ужинал.
- Ты где шлялась?
- Где надо!
- Ох-ох-ох! Чего психуешь?
- Тебя б обманули - ты б не так психовал...
Майгатов обернулся и увидел вошедшую. Маленький ростик, округлое лицо, тонкие губки, испорченные до невозможности приторно-красной помадой, и брови. Конечно, не такие джунглево-непроходимые и широченные, как у отца, но тоже крупные и тоже самые заметные на всем лице.
- Здрассьти, - обиженно кинула она в сторону Майгатова, которого, наверное, иначе, чем папашиного собутыльника, не воспринимала, и гордо прошла мимо кухни.
- От характер! Вся - в покойную матушку! Та тоже, бывало, как психанет, так потом все тарелки по-новой приходилось покупать...
На сушилке над рукомойником стояли металлические тарелки и слушали грустную историю жизни своих предшественниц.
- Я так думаю, матросик ее на свидание не пришел. Она и психует. Так ты что про Леху хотел сказать?
Стены, кажется, возвращались на прежние места. Но в голове все еще гулял сквозняк, и он опять не понял:
- Какого Леху?
- Фу ты! Я ж с этой козой забыл, что ты не от него пришел!
- А кто такой Леха?
- Это старший мой. Мичманом он на крейсере. Хочет, гад, украинскую присягу принять. Говорит, что у них больше денег платют. А я, хоть и украинец, а его не пускаю. Не верю я во все эти переделы. Шо ж получается: шо Мазепа был умней Хмельницкого? А если умней, то чего ж тогда продул войну?..
Ну что за время! Любой разговор втекает в политику, как реки - в океан.
- Я б тоже запретил... Насчет присяги, - скосил глаза: стена остановилась, уже не плыла, стена сама смотрела на него желтым глазом часов. - Да, уже полдвенадцатого...
- А мы всегда поздно ложимся. Совы мы все. Шо я, шо девка моя, шо...
- Они во сколько приходили?
- Кто? - так поднял брови, что и лоб пропал. Одни сплошные волосы по самые глаза. А глаза - мутные, непонимающие глаза.
- Моряки. Срочной службы. Трое.
Глаза просветлели, стрельнули по погонам.
- Путаешь ты чего-то, старлей... Моряки какие-то... У тебя закурить нету?.. Жаль. Мне вообще-то запретили. Теперь кашляю шо нанятый. Видать, никотин кусками отпадает...
- Я не путаю. В ночь с четверга на пятницу к вам, сюда, приходили трое матросов. Старшина такой высокий, волос - ежиком, второй... ну, нагловатенький, приблатненный, а третий - азиат. Вспомнили?
Брови опали, открыв узкий лоб, глубоко пропаханный морщинами. Брови очень хотели закрыть глаза, потому что только глаза выдавали правду.
- Ну что?
- Давай еще по пять капель. У меня сегодня очистка мировая.
Глаза хотели отвернуться, но Майгатов не дал им этого сделать.
- Их посадят. Из-за тебя, - грубо перешел он на "ты" с незнакомым человеком. - Понимаешь?
- Ты меня, старлей, на пушку не бери! Я в свое время четыре года с лишком на эсминце отбухал и знаю, что ты на кого-то компромат собираешь. Но я тебе, как бывший главстаршина, скажу: ничего я не знаю...