Страница 23 из 66
Мичманы молча разбрелись по кораблю.
Майгатов послушал тишину, обрушившуюся на каюту, словно из нее шепотом могли дотечь до слуха мысли грабителя, самые яростные, самые резкие мысли из тех, что думались в шести таких разных головах. И вдруг понял, что только его отсутствие здесь, на корабле, усилит просьбу.
Он сошел на причал, согнулся под тяжестью северного ветра и пошел в будку, чтобы в очередной раз одним своим приходом перепугать сонного дежурного...
- Товарищ старший лейтенант! - ворвался в будку курносый матросик.
Майгатов, которого за полчаса сидения тоже сморил вирус дежурного сна, медленно повернулся на крик и ему стало не по себе.
До того этот матросик походил на Абунина, что заныла душа.
- Что случилось?
Матросик шагнул ближе и оказался ростом чуть повыше, чем Абунин. И это сразу принесло облегчение.
- Ну, что такое?
- Вас командир вызывает.
- А зачем? - спросил Майгатов о том, что почти никто из посылаемых за вызовом не знает.
Но сейчас он чувствовал. Он ждал.
- Командир сказал, что в ходовой рубке, на командирском кресле, матрос-приборщик что-то нашел...
Ай да Силин! Ай да химик! Только где ж он сам запропастился?
8
Севастополь был тяжело болен. На подернутой патиной, обсыпающейся штукатурке зданий, на проржавевших, в кровавых каплях сурика, палубах кораблей, на усталых, изможденных лицах людей лежала страшная печать. Казалось, уже никого не радовало по-южному щедрое солнце, сочный, пропахший водорослями ветер. Знакомое на глазах становилось чужим, новое удивляло, но не радовало. В городе словно бы ставили грустный-прегрустный спектакль, и все люди в нем не просто пытались вжиться в свои роли, а еще и делали это с недюжинным талантом.
После маленького, провинциального Новочеркасска большой, раскинувшийся на семи бухтах Севастополь вовсе не казался Майгатову в его училищные годы провинциальным. Огромным белым лайнером город плыл в будущее и, когда один за другим отказали все двигатели, и вдруг оказалось, что помощи ждать не откуда, он замер старой израненной глыбой и молча слушал, как все громче и громче хлещет в открытые кингстоны гибельная вода.
Город пытался спастись. Город авралил митингами и сходками. Небо становилось красным от флагов на площади Нахимова, а мегафоны вбрасывали в воздух столько хлестких, никогда прежде не слыханных фраз, что им становилось тесно и они сливались в сплошной истошный вопль о спасении.
Сойдя с троллейбуса, еле продравшегося через море митингующих, Майгатов вслушался в голоса.
- Украинские оккупанты - вон из Крыма! - призывал невидимый отсюда оратор.
- Беловежских зубров - под суд! - перебивал его другой, уже с дальнего края митинга.
- Черноморский флот всегда был русским! - задавливал их самый мощный мегафон площади.
В лозунгах угадывалось что-то очень знакомое и, поднапрягнув память, Майгатов мысленно увидел недавно прочитанные эти же слова на бетонных заборах вдоль железнодорожного пути из Симферополя в Севастополь. Минут двадцать назад он вернулся из столицы Крыма. К сожалению, пассажирские составы из Севастополя в Донецк не ходили, и передать деньги сестре он мог только симферопольским поездом. Проводница была знакомой, она привычно взяла у него конверт, сунула в карман юбки "чаевые" в купонах и посоветовала не волноваться. Доллары он отправлял и сестре, и матери одновременно, попросив в письме, чтоб уж в Новочеркасск сетра передала сама. Судя по всему, денег им могло хватить на полгода, а то и больше. Но это была, скорее всего, последняя удача, и вряд ли в ближайшее время он мог бы их обрадовать с такой же силой. Корабли на боевую службу уже не отправляли, а без нее флотская зарплата походила на крохи для прокорма воробьев. Да и давали ее с такими задержками, словно ждали, не перемрут ли воробьи.
- Вот ты какого мнения: должны мы принимать участие в голосовании? вывел Майгатова из задумчивости чей-то голос.
Повернулся влево и наткнулся взглядом на невысокого седого мужичка, судя по стоптанным черным офицерским туфлям - явно отставника.
- Голосовании?
- Ну конечно! В российскую Думу! Севастополь же - русский город!
Опьянение митингом плескалось в его маленьких серых глазках. Наверное, после часа стояния на площади и у Майгатова стали бы такими же глаза, но сейчас, в холодной задумчивости, он не разделял горячности отставника и, ожегшись о нее, отступил, сказав что-то типа: разрешат - пойдем голосовать.
Тут по митингу прокатился разрыв аплодисментов, и мужичок тоже стал хлопать, не жалея ладоней. Майгатов его больше не интересовал, и это освобождало от стояния рядом с ним.
К тому же вечерело, а он еще хотел найти на Приморском бульваре художника. Здесь, конечно, был не Арбат, но несколько сносных мастеров, способных нарисовать нос похожим на нос, сидели на штатных местах в ожидании столь редких теперь отдыхающих.
Он просмотрел их портретные работы, выбрал, наверное, не самого лучшего, но зато самого реалистичного, работающего под Шилова, и, поздоровавшись, спросил:
- Сможете нарисовать портрет человека, которого никогда не видели?
- Придумать, что ли? - не понял парень и отбросил с глаз наверх гигантский пепельно-серый чуб.
У него поллица занимали синие, заполненные какой-то невыразимой тоской глаза.
- Понимаете, я буду рассказывать приметы человека, а вы его по этим приметам...
- Так это вы бы проще сделали. Обратитесь в милицию. У них есть специальные компьютерные программы для фотороботов.
- Н-нет, не хочу, - почему-то вспомнив худого милиционера-стукача с рынка, проговорил Майгатов. - Мне нужен живой портрет.
Парень посмотрел за спину Майгатову, и он, обернувшись и пытаясь найти адресата этого взгляда, увидел буро-красное, как загустевшая кровь, солнце, которое мощный пресс свинцовых облаков вдавливал в море.
- Освещение - не очень, - попытался он найти еще один весомый аргумент.
На этюдник поверх черных кусков угля и рыжих трубочек сангины легли две зеленые бумажки. Ветер попытался схватить их своей лапищей и отбросить к митингу, но Майгатов успел прервать полет. Он быстро придавил доллары черными кусочками углей. Парень безразлично посмотрел на деньги, потом - на ряд скучающих напротив него художников и молча стал закреплять канцелярскими скрепками прямоугольник белой бумаги.
- У него лицо какое: круглое, квадратное, овальное? - так безучастно спросил он, будто как раз форма лица его интересовала менее всего.
- Ну-у,.. овальное скорее, - споткнулся на первом же вопросе Майгатов.
Уголек заскользил по бумаге, уничтожая самую совершенную картину на земле - картину нетронутой белизны...
Когда минут через сорок, в уже густеющих, растекающихся по аллеям бульвара сумерках парень по привычке оставил автограф под портретом, у Майгатова было ощущение, что это он сам рисовал. До того он взмок и устал от бесконечных вопросов и мягких, но колких упреков. Зато он впервые узнал, что количество овалов лица у мужчин почему-то больше, чем у женщин, а по видам носов женщины дают уже почти двойную фору мужчинам, что морщины бывают не только лобные, височные, щечные, ротовые и носогубные, но и козелковые ( на верхних скулах), что у одного только носа столько элементов, а у каждого элемента столько типов, видов и вариаций, что, наверное, хватит на десяток докторских диссертаций по проблемам создания фотороботов.
Скрепки под ногтями парня освободили деревянное тело этюдника, лист упал, но художник ловким, отработанным движением подхватил его. Подержал на вытянутых руках перед собой, поморщил переносицу и спокойно так сказал:
- А я его видел.
- Где?! - еле сдержался, чтобы не вскочить.
- Там, где ты сидишь.
- Шутишь? - не поверил Майгатов.
Парень раздражал его с самого начала разговора. Раздражал дурацким огромным чубом, который вполне можно было подрезать и не мучаться, постоянно забрасывая его с глаз наверх, раздражал нескрываемым неприятием его, как клиента, раздражал неторопливой манерой рисования, раздражал даже тембром голоса, вялым, бесцветным, без малейшей военной нотки. И сейчас, после дурацкой шутки, это раздражение могло превысить все пределы.