Замирая от счастья

– А разве там что-то написано?

– В том-то и дело! Гравировка такая тонкая, что еле заметна на фоне рисунка. Вот ты читай!

– Я без очков не вижу.

– Давай сюда.

Ната прищурилась и стала медленно разбирать, всматриваясь в еле заметные буквы. «В день рождения дорогой Паулине Рихарт от подруги Аси. Никогда тебя не забуду! Десятое сентября 1911 года». Представляешь? Это еще до Первой мировой! Конец Серебряного века. Я теперь даже не смогу в эту штуку косметику класть.

– Ну вообще-то художественной ценности в ней немного.

– Тут дело уже не в ценности. Просто во времени. И самое главное – я никогда не знала никого, кого бы звали Паулина Рихарт. И о подруге Асе, кстати, тоже никогда не слышала.

– Так матери позвони.

– А я уже позвонила. Так вот, мама сказала, что якобы у моего прадеда, академика, когда он работал на Урале, был сотрудник, по фамилии Нестеров. Его жена была чистокровная немка. И они скрывались, чтобы ее не разоблачили во время репрессий. И вот эту жену-немку звали, кажется, Паулина Генриховна. И что мой прадед вместе с этим Нестеровым спасали в войну картофельный фонд.

Дмитрий пожал плечами.

– Ну, так весьма логично, что жена этого Нестерова вполне могла подарить какую-нибудь безделушку жене твоего прадеда – академика. Например, эту вазочку. Что же тут такого?

Ната помолчала немного и вдруг выпалила:

– Да я не про вазочку… У меня сложился про все это рассказ!

– Про что, про это?

– Ну про войну… Про то время… Про Нестерова и его жену… Про картофельный фонд.

– Ерунда, – зевнул Димка. – Ты что, его уже написала?

– Пока еще нет. Работаю.

– Ну дело, конечно, твое, но, по-моему, время лучше не тратить. Сама же жалуешься, что ни хрена не успеваешь. Тема непроходная. Не напечатают.

Ната помолчала. Дмитрий опять включил чайник. Взглянул на жену.

– Чай будешь?

– Не буду.

Он сел за стол напротив нее, впервые за вечер посмотрел ей прямо в глаза.

– Ну чего ты набычилась?

Ната молчала, рассеянно сметала крошки со стола.

– Сама же знаешь, что правду говорю, – опять сказал Димка. – Картофельный фонд какой-то… Нашла тоже тему. На фиг это кому-то сейчас нужно?

– Ну у нас же вроде этот год идет как юбилейный… Шестьдесят вроде лет со Дня Победы…

Ната чуть не заплакала. Она целый день работала. Неважно чувствовала себя. Многое не успела. И вечером, когда Димка ляжет спать, у нее еще котлеты. И завтра две лекции… И слышать, что старалась зря… Господи, что за жизнь!

– Во-первых, уже семьдесят лет прошло, а не шестьдесят. Во-вторых, надо было суетиться раньше. – Димкины слова падали в ее уши, как капли яда в уши гамлетовского отца. А он все не замолкал.

– Разрабатывать эту тему надо было начинать минимум за год. Написала бы пораньше и подавала бы на разные конкурсы. Может, тогда бы и прокатило. А теперь, когда вся эта помпа уже позади, – кто это будет печатать? Куда ты этот текст денешь?

– А никуда не дену! – Чашки и блюдца рассерженно звякали в ее руках. – Пускай в ящике моем вечно лежит!

– Охота тогда тебе силы тратить?!

– Ну и пускай! Не всем же каждый вечер в Интернете сидеть!

Димка со значением постучал по своему лбу, встал и полез в холодильник за пряником.

– Да ладно, Наташка, чего ты злишься? Хочешь – пиши. Хочешь – не пиши. Может, и правда что-то у тебя выйдет. – Он откусил сразу половину пряника и снова взял в руки вазочку.

– А! – Ната махнула головой. Злость как-то мигом слетела с нее. – Потому и злюсь, потому что сама знаю – даже если что и выйдет, никому это действительно не нужно. Все хотят от меня что-то стопроцентно продаваемое. Желательно про любовь.

– А у тебя что, в этой «картошке» еще и любви нет? Ну тогда вообще – выброси сразу. Дохлый номер.

– Любовь-то есть… Но… В общем ты прав. Если помягче сказать, вещь эта и в самом деле не коммерческая.

– Какие дела! – Димка подошел сзади и легонько чмокнул жену в макушку. – Вставь два убийства, любовь немки к нацисту, изнасилование и десяток взрывов. Переделай в сценарий. И позвони Виталику. Может, он такое и купит. Сейчас это востребовано.

Ната вздохнула. Беззлобно сказала:

– Пошел ты знаешь куда? Сам знаешь, что Виталий – ужасный циник. Он скажет: «В зародыше хорошо. Но если меня не послушаешь, родится уродец». А я этот свой рассказ уже люблю, как любила бы больного ребенка. Просто потому, что он – мой.

– Ну ты и сравнила тоже, – Димка три раза постучал по столу. – Больной ребенок! Рассказ – это не ребенок. Это работа. Желательно за деньги. – Он засунул вторую половину пряника в рот. – Но все-таки, наш-то сын где? Одиннадцать часов уже. Не предупредил… Не позвонил… Он тебе когда последний раз эсэмэску прислал?

– Днем, – сказала Ната и стала складывать посуду со стола в посудомоечную машину. – Но я сама ему звонила перед твоим приходом. Он был недоступен.

– Ладно, я тоже сейчас попробую набрать. – Дмитрий взял со стола свой телефон. Ната выпрямилась, обернулась к мужу, подождала, пока он соединится…

– Ну что?

– Недоступен. – Пожал плечами Дима и ушел в ванную.

Ната посидела еще за столом, сделала из чашки последний глоток. Чай уже остыл, и она выплеснула остатки в раковину. Встала, полезла в коробку за таблетками для Розалинды. Пошарила рукой на самом дне – вытянула последние три штуки. Сразу зачесался затылок. У нее всегда, когда в жизни появлялись какие-нибудь сложности, чесался затылок. Недаром же говорят: «Чеши репу». Ната и чесала. Чесала и работала. Но, чтобы решать сложности, одну репу чесать оказалось мало. Жуть, как подорожали всякие полезные вещи в последнее время. Нужно спросить у Димки, не предвидится ли, часом, у него какая-нибудь премия? Какой-нибудь приятный бонус?

Муж иногда приносил разные штучки со своих рекламных кампаний. То чайник ему подарят, то набор суперповарешек. Вот сейчас бы кстати оказались моющие таблетки для Розы.

Розалинда – так Ната звала посудомоечную машину. Как Димка объяснял, Ната, как и многие женщины, делала одну и ту же ошибку – всем вещам, людям и явлениям природы придавала собственные черты, а потом удивлялась, что ее часто обманывают и никто не думает в точности как она. И еще он говорил:

– Зря ты очеловечиваешь предметы. Когда машинка испортится, жалко будет ее выбрасывать. Так и будешь ее ремонтировать, вместо того чтобы сразу заменить на новую.

– Она мне больше чем подруга, – возражала Ната. – Сплетничать с ней не получается, зато помогает реально больше.

Димка только усмехался и крутил головой в его обычной манере – недоверчиво-снисходительно.

Стиральная машинка тоже имела свое имя – «Алиса». Ее первую предшественницу купили когда-то давным-давно, в самом начале их с Димкой совместной жизни на подаренные на свадьбу деньги.

– Алиса в стране чудес, – сказала тогда Ната, завороженно следя за автоматически вращающимся барабаном. – Боже, какое счастье, что она у нас есть! Когда я была маленькой, мама стирала в «Сибири», на балконе на веревках развешивали мокрое белье, а у меня было такое чувство, что я болтаюсь под ногами и всем мешаю. Иногда меня в такие дни отправляли к бабушке. А у той была домработница, которая посматривала на меня, как мне казалось, ужасно плотоядно и все время хотела меня тискать. Стоило ей только увидеть меня, она бросала тряпку или что там у нее было в руке, совала руку в карман передника и вытягивала оттуда соевый батончик. Были тогда конфеты такие, дешевенькие. Я, кстати, эти батончики даже любила, но у нее никогда не брала.

– Почему? – зевая, спрашивал Димка.

– Мне казалось, что у нее ногти были всегда грязные. И я ее ужасно боялась и все время заливалась ревом, если она пыталась ко мне приблизиться.

– Она была старая?

– Да нет. Женщина лет сорока. В принципе, такая же, как я сейчас. А фамилия у нее была смешная. Губкина. Я даже не пойму, почему я так на нее реагировала. Потом, когда я уже была взрослой, я ее случайно встретила в магазине. Ничего особенного. Будешь смеяться, я и на руки посмотрела. Руки как руки. Ногти пострижены коротко. Чистые. Удивительно, что она меня первая узнала. Сама ко мне подошла. Вы, говорит, не дочка будете Валентины Борисовны? Как она могла меня узнать? Мама про нее рассказывала, что она выросла в детском доме. Родители умерли во время войны.