Замирая от счастья

Страх этот появился у Прасковьи Степановны не с началом войны, а намного раньше. Нестеров заметил его года с тридцатого, когда в каком-то очередном городке в одной с ними коммунальной квартире поселился вечно пьяный мужик, которого все соседи называли просто – Партизан. Звериным интуитивным чутьем этот пьянчуга уловил нечто, ему абсолютно инородное, и в самом Нестерове, и в Прасковье Степановне. В первый же день после вселения Партизан переступил на костылях порог общей кухни и мутным взглядом обвел всех женщин, теснящихся у закопченных плит.

– Ты, – сказал он громко, безошибочно обратившись к Прасковье Степановне и для острастки выставив вперед деревянный протез, пристегнутый к колену, – барыня недобитая. Пошла отсюдова прочь! Нечего здесь к рабочему классу примазываться!

Прасковья Степановна молча взяла кастрюлю с плиты и ушла в свою комнату. Вечером она рассказала о Партизане Нестерову. Через три дня они переехали с квартиры и вообще уехали из того города, селились с той поры только в отдельных домах, пусть даже развалюхах, но страх у Прасковьи Степановны остался.

– Может, нам через кого-нибудь разыскать моего отца и уехать к нему? – году в тридцать шестом спросила она Нестерова.

– Поздно, Паулиночка. Теперь уже не уехать.

И она, почти никогда не плакавшая, вдруг заплакала – не оттого, что вдруг с внезапной отчетливостью еще раз поняла, что больше никогда, никогда не увидит отца, а оттого, что Нестеров назвал ее прежним, почти забытым уже именем. «Паулина Генриховна» – так звали до революции Прасковью Степановну ученики в ее начальной школе.

А в тридцать седьмом, как-то вечером, когда Прасковья Степановна слушала радио и думала, что находится в доме одна, Нестеров случайно вернулся раньше обычного. Он разделся в прихожей, снял калоши и, выпрямляясь, задел и уронил висевший зонтик. Он поднял его и вошел в комнату. Прасковья Степановна стояла, вжавшись в угол. Такого выражения ужаса на ее лице он даже представить до этого не мог.

– Что с тобой? – спросил он.

– Я думала… Я боялась, что, если меня заберут, я больше тебя никогда не увижу, и ты ничего обо мне не узнаешь.

Он молча обнял ее. Она вдруг горячо зашептала:

– И в доме ведь есть твои рукописи… Тебя тоже могут схватить.

– В них нет ничего крамольного.

– Да, но ты не очень поддерживаешь Мичурина.

– Я никого не поддерживаю. Я занимаюсь лишь ядовитыми растениями.

– Петр! Вдумайся. Ядовитыми!

Он внезапно тоже понял и тоже ужаснулся.

В тот же вечер он сжег свою рукопись. Оставил только гербарий и определитель растений. Определитель был уже подписан в печать и должен был выйти после Нового года. И, когда он вышел, они переехали в очередной раз, бросив вполне налаженный дом и вполне уже ухоженный сад. Приехали сюда, в далекий город на Уральских горах, и Нестеров сразу же после покупки последнего их жилья купил и Рокса.

Муж явился позднее обычного. От куриного супа, как и от борща, отказался. Сказал, что устал, что выпьет кефиру и ляжет спать. На самом деле (Ната прекрасно это уже знала, потому что так бывало отнюдь не в первый раз) после кефира настал черед чая, пряников, и варенья, и… телевизора. Димка тупо смотрел какой-то очередной сериал. Ната не ругалась. После того как уезжаешь на работу в семь, крутишься там целый день и приезжаешь домой в девять вечера, в башку ничего не лезет, кроме такой вот дряни. Но ей хотелось поделиться.

– Дим, я замутила новый рассказ.

– Да? О чем? – Он мельком взглянул в ее сторону и снова уставился на экран.

– О войне. О том, как на Урале сохраняли картофельный фонд.

Сериал перебился рекламой.

– Дудинцев. «Белые одежды», – Димка переключился на другой канал.

– Что? – не поняла Ната.

– Я говорю, «Белые одежды». Мы в институте изучали. Роман был такой. Году в восьмидесятом. Вроде о генетиках или еще о ком-то. Но про картошку там вроде тоже что-то было. Я плохо помню, кажется, не дочитал. Или забыл.

– Да? – расстроилась Ната. – А я вообще ничего такого не знаю. Думала, я буду первооткрывателем этой темы.

– Этой темы? – Реклама закончилась, и муж опять стал смотреть в экран. – С чего тебя вообще потянуло на это старье?

– Старье? Ты не поверишь. Смотри, – Ната встала со своего места из-за стола, раскрыла дверцы кухонного шкафа и достала какую-то вазочку. Сунула под нос Димке. Повторила:

– Смотри!

– Что это? – Из телевизора доносилась стрельба, и он никак не мог оторваться.

Ната убрала вазочку от его лица, подняла ее повыше к свету.

– Не знаю точно. Не то конфетница, не то для варенья.

Стрельба прекратилась, и Димка, не отрываясь от телевизора, полез в Интернет в своем телефоне. Машинально поморщился.

– И что?

Ната любовалась вазочкой, вертела ее в руках.

– Ты думаешь, это современная вещь? Да?

– Какая разница. Обычная дешевка…

– Я тоже сначала так думала, а потом увидела что нет.

Димка промолчал. На экране начался захватывающий эпизод взятия заложников.

– Господи, ну можешь ты хоть на минутку обратить на меня внимание? – не выдержала Ната.

– Да, ладно тебе… – Дмитрий все-таки повернулся в ее сторону. – Ты еще скажи спасибо, что я в компьютерные игры, как наш сын, не играю. И в Интернете сутками не сижу. Кстати, Темка где?

Ната взглянула на часы.

– Вообще-то должен уже прийти… Может, на тренировке задержался или девушку какую-нибудь поехал провожать? – Она выглянула в окно. – Или возле дома круги наматывает – место для парковки ищет.

Муж посмотрел на Нату.

– Слушай… Забыл сказать. У меня колесо спустило. Завтра с утра придется в шиномонтаж ехать.

Ната поставила вазочку на стол.

– Ой, вечно… Не понос, так золотуха…

На экране очередная красавица-следователь очаровательно улыбнулась очередному оперативнику и отказалась лечь с ним в постель под предлогом срочного выезда на очередное убийство. Поплыли титры. Дмитрий щелкнул пультом, выключил телевизор. Налил себе еще чаю. Зевнул.

– Ну, так что это за вазочка?

Ната обрадовалась. Опять взяла в руки интересовавшую ее штучку, повертела под лампой.

– Вот, смотри! Ты думаешь, это на ней рисунок такой?

– Ну-ка, дай сюда!

По запорошенному снегом стеклянному полю узорчатой пеленой просвечивали завитушки – будто кто-то по льду катался на коньках.

– Хм! А если всмотреться – неплохая штуковина. Где ты ее взяла? В «Ашане»?

– Ну, скажешь тоже! – В голосе Наты слышались победные нотки. – На антресолях. В маминой коробке. Там еще от бабушки лежит всякая всячина. Но скажи… – Ната аккуратно перехватила вазочку у Димки из рук. – Симпатичная ведь штуковина! И никогда не подумаешь, что ей уже больше ста лет! Действительно, будто только из магазина. Мне кажется, я что-то похожее в «Английском фарфоре» видела. И ведь правда – рисунок изысканный. Будто лазером нанесен!

– А с чего ты полезла на антресоли? Я думал, у нас там все паутиной уже затянуто, как в «Острове сокровищ». – Димка засмеялся.

– Сам ты паутина! – Ната рассердилась. – Хватит ржать! Я на свою коробку для косметики кофе случайно пролила. Вот и стала искать, чем бы заменить. А будешь издеваться, я нарочно новую куплю – самую дорогую!

– Ладно, чего ты злишься… – Муж налил себе еще чаю. – И почему ты думаешь, что этой вазочке сто лет?

– Ага! – снова воодушевилась Ната. – Вот ты тоже не увидел! И я не сразу заметила. А ты представляешь, эта вазочка в газету была завернута. «Уральский рабочий» от 8 декабря 1977 года. Мне тогда было… Два года всего!

– А бабушка твоя умерла в каком году? – посмотрел на Нату Димка.

– Ой правда, как же я не подумала… В семьдесят седьмом… В октябре… Не помню точно уже какого числа.

– Вполне логично, что через сорок дней вещи эти и были запакованы. Наверное, их перевезли к твоей матери на квартиру. А потом уже и к тебе.

Ната подумала.

– Ну, да, я помню, когда мы с мамой разменялись, она просто передала мне эту коробку. Сказала, возьми что хочешь, а что не надо – выброси. А я, наверное, и смотреть не стала! Все было некогда. Но самое интересное, прочитай, что написано на этой вазочке на дне!