Страница 119 из 206
Только сердце Александра молчало, а грудь будто цепями опутали — глубокого вдоха не сделать. Все это было уже знакомо ему по прежним дням, когда горе накрывало ядовитым облаком, но нынче иные эмоции даже спустя недели заставляли кровь вскипать в жилах. Злость — невероятная по силе — буквально скручивала его всякий раз, когда в голове мелькали воспоминания о Лизе.
Они приходили всегда нежданно, не давая покоя израненной душе. Порой казалось, что отпустило, что удалось, как удавалось прежде, загнать глубоко в душу все мысли о пережитом. Но нет — спустя некоторое время воспоминания вновь вырывались на волю. И тогда сердце Александра начинало кровоточить. Снова настигала его череда бессонных ночей, и в спальню полноправной хозяйкой вступала необузданная яростная злость. Она нашептывала ему, каким легковерным дураком он был, приоткрыв свое сердце в попытке обрести счастье. «И жизни едва не лишился. Отменный урок, не правда ли? — усмехался при этом его внутренний голос. — Или же месть Провидения за все содеянное тобой. За все смерти, что случились по твоей вине…»
В прежние дни Александр часто бывал зол на себя, но, даже ощущая свою вину, всегда пытался найти оправдание своим поступкам. Нынче же злость нашла иного обвиняемого, защитить которого перед ней Александру было не под силу. Это поначалу он полагал, что теперь-то есть время беспристрастно обо всем поразмыслить. Но каждый раз, прокручивая в голове события той ночи, убеждался лишь в одном.
Лиза пыталась его отравить. Она недрогнувшей рукой влила яд в графин с вином, предварительно рассчитав все ходы. Она соблазнительно улыбалась ему, сводя с ума, чтобы он все-таки выпил ту отраву… И тут же память услужливо рисовала Александру, как, допив последние капли, Лиза отсалютовала ему бокалом. И дурнота накатывала от осознания, насколько черна была душа у этого невинного создания с ангельским ликом.
Александр пытался забыть и забыться. Вино не помогало, потому он решил взяться за книги. На Пасху Борис привез модные новинки печатных лавок. Но первый же перевод английской пьесы вскрыл едва затянувшиеся раны, когда на глаза попались строки: «Я пополудни, как обычно, спал. Неслышно твой ко мне подкрался дядя с фиалом сока белены…» Книга тотчас же была отброшена в сторону.
Тогда он решил вышибить, как говорят, клин клином — погрузиться в иное прошлое, затмить одну память другой — памятью о самых счастливых днях в своей жизни, как казалось ему ранее. Но печальные синие глаза, смотревшие на него с портрета, были уже иными. И руки, губы, волосы — все было иным, той, другой женщины, что напрочь вытеснила из головы облик покойной супруги. Это та, другая, неясной дымкой скользнула из прошлого в полумрак портретной. Другая склонила чуть набок аккуратно причесанную головку, кутая хрупкие плечи в ажурную шаль. Александр не солгал тогда — она действительно была не похожа на его покойную Oiselet[259]. Ни единой чертой лика и души. И злость снова шагнула из темного угла комнаты, склонилась к уху со свистящим шепотом: «Вот видишь, она украла у тебя даже память о прошлом…»
К большому удивлению домочадцев, в один из дней акварель с изображением Нинель сняли с подставки и повесили среди других портретов, а саму комнату заперли на ключ.
Когда завершилась посевная, Дмитриевскому стало совсем худо. Если раньше дни были заняты насущными делами и хлопотами, и бороться с памятью приходилось только длинными ночами, то с окончанием полевых работ до самой жатвы свободными стали еще и дни. И тогда Александр впервые переступил порог запертых покоев, куда ни разу не входил с весны. Пришла пора избавляться от прошлого. Выжечь его огнем, обратить в пепел все, что причиняло боль.
Засуетились лакеи и девки по комнатам, вынося платья и коробки со шляпками и бельем, усердно выметая и вычищая последние следы пребывания в Заозерном недавней гостьи. Если багаж Софьи Петровны еще после Пасхи был аккуратно упакован и вынесен на чердак, то здесь более двух месяцев все оставалось нетронутым и уже успело покрыться изрядным слоем пыли. Воздух был спертым из-за плотно заколоченных окон, но по-прежнему, и Александр готов был поклясться в том, хранил легкий аромат ее духов…
Вмиг закружилась голова, и так больно сдавило сердце в груди. «Верно, недавняя болезнь тому виной», — мысленно уверял Александр, ненавидя себя за эту слабость.
— Прикажете упаковать и на чердак для хранения? — осведомился дворецкий, внимательно наблюдавший за работами в покоях.
— Все сжечь! — не задумываясь, бросил в ответ Александр. — Дотла. И ежели кто из дворни хотя бы платок ручной или безделку какую тайком возьмет, порот будет на конюшне нещадно. Все сжечь!
— И даже?.. — дворецкий кивком несмело указал в сторону гардеробной, где белело венчальное платье.
— Мне кажется, я выразился без недомолвок, — голосом, в котором будто прозвучал свист хлыста, произнес Дмитриевский. — Все, что ранее принадлежало или могло принадлежать барышне Вдовиной, вынесите вон и сожгите. Надеюсь, теперь мой приказ ясен?
«Никогда и никому более!» — как заклинание билось в его голове, когда на заднем дворе пылал костер, в котором сгорало прошлое. Чтобы не было соблазна дотронуться до этих тонких тканей и кружев. Чтобы не возникло желания спрятаться от всего мира в стенах этой комнаты, где еще витал флер обманчивых надежд и слышался ее тихий шепот: «Саша, Сашенька…»
Позднее Александр стоял у окна и неотрывно смотрел на разведенный во дворе огонь, который радостно пожирал свою добычу. Он всей душой желал, чтобы и его боль и память так же превратились в пепел. Но тяжесть в груди только разрасталась с каждым брошенным в костер предметом…
Небесно-голубое платье, в котором Лиза впервые переступила порог большой столовой. Он словно наяву слышал ее голос, несмело звучащий в общем разговоре, видел ее робкую улыбку, когда она изредка осмеливалась поднять взгляд…
Синяя амазонка, некогда принадлежавшая его жене. Но не Нинель, другая женщина скакала верхом через снежные просторы ярким цветным пятном, словно луговой василек посреди зимы. И он не в силах забыть. Ее маленькую ладонь на коре березы. Ее глаза, полные удивления и восторга, когда она осматривала символ любви, созданный самой природой…
Бархатный наряд, в котором Лиза выезжала на гон и пропала в лесу, где ее выследила его верная Ора. Ее дерзкий взгляд. Холодная ладонь, обжегшая пощечиной. Маленькая, но такая сильная…
Платье из тонкой темно-синей шерсти с большим гипюровым воротником. Александр хорошо запомнил его. В нем она была в день Масленичных гуляний. Каким светом вспыхнули тогда ее глаза, когда он ступил в буфетную. От этих чу́дных глаз немудрено было потерять голову, что и случилось с ним…
Кружевное нательное белье. Александр не мог точно разглядеть со своего наблюдательного поста, но отчего-то ему казалось, что это тот самый капот, в котором она в одну из ночей шагнула в библиотеку. Ее смятение, ее волнение и тревога. Голубоватая жилка, бьющаяся в бешеном ритме на ее шее. Хрупкое обнаженное плечо, которого так хотелось коснуться. А еще больше — схватить ее в свои объятия и не выпускать никогда, даже против ее воли. Лишь бы не отпускать от себя никогда…
Больнее всего было, когда в огонь упал венчальный наряд — символ чистоты и невинности, символ надежд и предвкушения счастья. «Как злая ирония», — думал Александр. Ведь этот наряд и для него стал символом. Только вот смысл у этого символа совсем иной. Вспомнилось, как он наблюдал за Лизой, невидимый в полумраке комнаты. Ее радость от собственного вида в подвенечном наряде в отражении зеркала. Сияющее счастьем лицо. Кого она видела в тот момент подле себя в своих мечтах? Или это тоже было лишь частью игры?
Ни следа. Ни памяти. Только пепел. Именно этого желал Александр. Ничего, что напоминало бы о ней. Особенно, когда обнаружил, что из имения исчезла книга сочинений Карамзина, которую любила читать его бывшая невеста. Нет, не в книге было дело. А в том, что хранили ее страницы… И Александр вдвойне возненавидел ту, память о ком уничтожал сейчас в огне. Боже, каким же глупцом он был! Никогда более! Никогда!