Страница 9 из 15
– Я. Моя комната вон там, у самого выхода с веранды, видите дверь? Арсений Савельевич Барсуков. Давний приятель Модеста Анатольевича. Так, по крайней мере, было объявлено. Он приехал с неделю назад. Маруся, младшая дочь Модеста Анатольевича. Ее комната там дальше, перед кухней. Кроме того, Фил, американец.
Аникеев должен был среагировать, и он среагировал:
– Американец?!
Я как ни в чем не бывало продолжаю:
– Да, его вчера привезла Вероника, старшая дочь Модеста Анатольевича. Ему мы постелили в другом конце дома, за кухней, на глухой веранде.
– Что значит – глухой?
– С нее нельзя выйти на участок. Да, я еще забыл про Леонида, фамилию, к сожалению, не знаю. Он новый сторож. Он ночевал, естественно, в сторожке. Вон там.
– В каком смысле новый сторож?
– В самом наипрямом, только вчера устроился. Заменил то есть прежнего сторожа.
– Только вчера, – сказал себе под нос следователь, помечая в блокноте. Взял на заметку фактик, взял! – Насколько я понимаю, ни Барсукова, ни американца сейчас на даче нет?
– Ума не приложу, куда они могли подеваться. Как только я обнаружил, что произошло убийство, я к ним, естественно. Но у них было пусто. А окно у Арсения Савельевича открыто…
Я изо всех сил пожал плечами, причем искренне. Мне и в самом деле было интересно, куда могли подеваться эти товарищи. К обоим я испытывал чувство живейшей симпатии, своим исчезновением они сильно упрощали мои отношения с отечественной тайной полицией.
– Кто-нибудь посторонний мог незаметно ночью попасть в дом?
– Вы знаете, я по вечерам, как правило, сам запираю на щеколду вот эту входную дверь. Когда я встал утром, она была, как всегда, закрыта. Я, надо сказать, сплю чутко, весьма даже чутко, но не слышал, чтобы кто-нибудь входил в дом. Или выходил из него.
Говоря это, я пытался для себя определить тот момент, когда Барсуков или американец имели возможность прошмыгнуть наверх к сейфу. Одно можно было сказать точно, я появился там после одного из этих умельцев. У них было всего несколько минут, когда я успокаивал Марусю. Она нервничала довольно громко. Потом Барсуков сбежал через свое окно. Что касается Фила… Не знаю, думаю, это он тогда в темноте удирал в сторону глухой веранды. Больше ну совсем уж некому. И за то, что он после этого не выходил с той половины, руку дам на отсечение. Ту хотя бы, которой я запирал дверь на кухню, перед тем как второй раз зайти к Марусе. Перед тем как перетаскивать академика наверх.
– «Не входил» и «не слышал, что входил» – существенно разные вещи.
Не буду спорить, а лучше скажу так:
– Знаете, может быть, это и не важно, но я заметил вот что. Раньше дверь эту, на веранду, мы всегда оставляли открытой. Сам не знаю, зачем я ее запер в этот вечер. Думаю, поддавшись общему настроению.
– Что вы имеете в виду?
– Мне кажется, что все последние дни, с неделю, пожалуй, Модест Анатольевич жил в предощущении какого-то большого и важного события. Может быть, неприятного, может быть, опасного.
Аникеев посмотрел на меня недоверчиво.
– И поэтому пускал в дом кого попало?
– Фила, я уже говорил, привезла Вероника. А потом, гостеприимство в традиции дома. Модест Анатольевич объехал всю страну, и повсюду у него было много друзей. На даче всегда гостил кто-нибудь из интересных людей. Это касается и иностранцев. Модест Анатольевич не считал нужным ограничивать себя по этой части. Мир науки в общем-то космополитичен. Для великих умов границы государств – это… Знаете, считается, что это наши разведчики выкрали секреты бомбы. Что-то они там, наверно, выкрали. Но главное заключается в том, что Капица послал своего человека к Бору, и Бор все, что нужно, написал там на какой-то салфетке. Просто потому что его попросил Капица. Гений относится к другому гению, даже иностранцу, с большим доверием, чем к родному генералитету.
– А почему Модест Анатольевич не жил в академическом поселке?
Это он сбивает меня с волны интеллигентского трепа простым практическим вопросом. Ладно, ответим про дачу.
– А это не его дача. Ту, что была Модесту Анатольевичу положена, он отдал одному старому ученому, знаете, такому непризнанному официозом гению. Бывают люди совершенно беспомощные в практической жизни. Модест Анатольевич такой человек, что не может он смотреть, как гибнет громадный талант ввиду обыкновенного бытового неустройства. А это дача супруги, Юлии Борисовны, как принято говорить, урожденной Хорлиной. Ее отец был вице-адмиралом. Вице-адмирал Хорлин, слышали?
– Нет.
– Тем не менее фигура по своему ведомству просто легендарная. Льды, торосы, медведи, все белое. Всплытие на Северном полюсе. От него, говорят, громадные и особые реликвии остались.
Аникеев строчил. Вообще-то странно. На такого человека, как академик Петухов, у них наверняка имеется пухлое досье. Для чего эта писанина? А может, по нынешнему развальному времени у них в комитете бардак? Мы воображаем о КГБ какие-то мифологические ужасы, а там все как и везде. Трубу прорвало в архиве, и доносы все размокли.
– Юлия Борисовна умерла?
– Зачем умерла? Жива, только живет не здесь.
– Где?
– В больнице, в психиатрической. Она почти всегда в больнице в последние годы. Жаль. Там наверху есть ее фотографии. Красавица, рослая, статная. Пела хорошо.
– Давно она заболела?
– Трудно сказать. Болезнь ее развивалась постепенно, из одной очень неприятной черты характера, из ревнивости. Насколько я могу судить по обмолвкам Модеста Анатольевича и Вероники, началось это чуть ли с медового месяца.
– Вас посвящали в такие подробности?
– Нет, конечно, тут дело в другом. Они иногда говорили между собой так, будто меня нет рядом. Как будто я предмет мебели. Это особенность моей натуры, я иногда становлюсь как бы психически невидим для окружающих. Приходилось попадать и в неловкие положения в связи с этим.
– Так, значит, Юлия Борисовна…
– Она была дико ревнива, и с годами это принимало все более и более болезненные формы.
– А Модест Анатольевич давал повод для подозрений?
Я покашлял – приступ деликатности.
– Он жил, особенно по молодости, довольно свободно. Ну, сами понимаете, командировки, длительные командировки, мужик он видный. И сейчас еще. Ранняя известность, деньги. Ведь еще лет пятнадцать назад профессор мог считаться обеспеченным человеком.
– Да-да, – сказал Аникеев так, будто как представитель власти берет часть ответственности за создавшееся в стране положение. – Только, я думаю, дальше будет еще хуже.
Я сделал вид, что не заметил этой фразы. Мы начали говорить о странностях брака академика Петухова, так что продолжим.
– Кроме того, была в их отношениях еще одна закавыка. Или это еще один поворот той же самой. Не знаю. А дело в том, что Юлия Борисовна считала, что Модест Анатольевич женился на ней по расчету, из-за карьеры. Чтоб войти в элиту. Он ведь, образно говоря, из «кухаркиных детей».
– У «кухаркиного сына» имя Модест?
– Это вы правильно подметили. Мать у него работала лаборанткой, а отец был довольно известным конферансье. Но все дело в том, что его расстреляли. И знаете за что?
Аникеев кивнул: говорите уж.
– В ноябре 1941 года, обратите внимание, в ноябре, за «антигерманскую пропаганду». Что-то он не то сказал на одном концерте, еще в мае, про объем талии Геринга, донесли, и вперед! У нас ведь тогда была любовь с Германией. Самое интересное, что посадили Анатолия Эрастовича в начале июня, еще до начала войны, а приговор привели в исполнение лишь через пять месяцев. Гитлер уже Москву штурмовал. Правда смешно?
В этот момент я чувствовал себя Марком Захаровым и Юрием Любимовым в одном лице. Какую фигу я свернул у себя в кармане в адрес наших бессмертных органов. И сказал что хотел, и не придерешься.
– Очень смешно, – вздохнул Аникеев и потеребил бородавку у себя на щеке. – Я вам таких историй могу рассказать еще сто, да еще и посмешнее.
Поджав губы, я покивал.