Страница 15 из 22
Вернувшись в Париж через месяц, Базиль стал вместе с майором Лежосном обходить торговцев живописью, показывая им работы Моне и свои собственные. Матери он послал срочное письмо, умоляя воздействовать на отца.
Мне не хватает 300 франков, которые я обязан заплатить, прежде чем уеду отсюда. Только что мне пришлось отдать деньги за аренду студии и выплатить огромный гонорар натурщице, это меня окончательно разорило. Если бы не это, мне бы хватило тех двухсот франков, которые я получил сегодня утром. Папа, конечно, сыт мной по горло. Я тратил слишком много денег, но так и не сдал экзамены по медицине. Но я уповаю на его великодушное прощение, а пуще всего на его доброе расположение.
В октябре Моне с Камиллой вернулись в Париж, волоча свернутое в длинный рулон незавершенное полотно. Моне был по-прежнему полон решимости продолжить работу над ним – оно должно было стать его великим шедевром для Салона, – но теперь ему требовалась студия, где он мог бы разворачивать сделанные в лесу эскизы в картину. Парочка прямиком направилась на улицу Фюрстенберг, в студию Базиля, где они чувствовали себя как дома.
Моне быстро сообразил, что дом № 6 по улице Фюрстенберг – самое благоприятное и потенциально выгодное место. Близость к студии Делакруа означала, что ее посетителям нужно лишь пересечь маленькую площадь, чтобы увидеть другие картины, написанные двумя новыми амбициозными художниками. Хотя денег, чтобы разделить арендную плату, найти не смог, Моне поселился у Базиля и с удовольствием заметил, что у них обоих появились почитатели. Вскоре уже минимум 20 художников выказывали свое восхищение творчеством Моне.
В декабре Базиль передал родителям просьбу прислать ему его пейзажи Онфлёра и Гавра, родители ответили ворчанием насчет дороговизны почтовых отправлений. Тогда Базиль обратился к брату Марку, проинструктировав, что нужно сделать: обернуть холсты вокруг большого шеста красочной поверхностью внутрь, сверху намотать слой газет, еще сверху – клеенку или просмоленную бумагу.
Вместе с этими наставлениями он послал брату копию договора о найме студии и приписал:
И еще одно: я совершенно ошибочно считал, что мы внесли аренду за два месяца вперед… Но оказалось, мы заплатили только за месяц. Прилагаю копию договора, чтобы папа не подумал, что я сочиняю. Таким образом, 15 января мы окажемся на улице.
Он уже подыскал другую студию с маленькой спаленкой, в доме № 22 на улице Годо-де-Моруа, за 800 франков в месяц – дешевле просто не бывало. В конце письма он сообщал последние новости о Моне, который:
…уже давно усердно работает и действительно достиг очевидного прогресса. Уверен, его работы привлекут большое внимание. За последние несколько дней он продал картин на тысячи франков и получил еще два-три небольших заказа. Он определенно на пути к успеху.
После Нового года Базиль переехал в свое новое жилище на улице Годо-де-Моруа – в приятную маленькую студию, полную дневного света, с такой крошечной спаленкой, что едва мог в ней повернуться. Моне наконец нашел себе собственную студию, в доме № 1 на улице Пигаль, и перевез туда все свои холсты. Судя по всему, самому ему места там оставалось мало, поскольку Базиль, который теперь приютил у себя Ренуара, продолжал часто принимать и его.
«Это практически какой-то пункт скорой помощи», – писал он домой.
Базиль не оставлял стараний жить бережливо и уверял родителей: «Мы не ведем себя как миллионеры в отеле “Де Берри”, хотя и позволяем себе заказывать мадеру. Нас собирается человек двенадцать. Я лично больше четырех-пяти бутылок не беру».
В апреле Моне пришлось спасаться бегством от кредиторов. Он направился в Севр, где снял маленький домик на Шмен-де-Клозо, неподалеку от вокзала Виль-д’Аврэ. Хоть ему и удалось продать несколько картин, до того, чтобы выплатить все свои продолжающие накапливаться долги, было еще очень далеко.
Он начал новую работу, «Женщины в саду», замысел которой был еще более амбициозным, нежели замысел «Пикника». На сей раз, хотя он не собирался писать фигуры в натуральную величину (таким образом снимался один круг проблем), предполагалось, что вся картина будет выполнена на пленэре, что по крайней мере избавляло от необходимости переносить предварительные эскизы на картину, увеличивая масштаб.
Он соорудил хитрое приспособление, позволяющее опускать холст в траншею, когда нужно было рисовать верхние фрагменты. Но ему по-прежнему трудно давалось соотношение пейзажа и фигур, которые оставались искусственными, что бы он с ними ни делал.
Для новой картины снова позировала Камилла, на сей раз изображая минимум три или четыре женских персонажа. Их платья сверкали и искрились светлыми красками на фоне темной листвы. Но по какой-то причине человеческие фигуры упорно отказывались оживать на холсте.
Работа над новой картиной обещала затянуться на месяцы, при том что Моне находился в жестких финансовых тисках. Из Гавра тетушка Лекадр грозила сократить содержание, которое все еще продолжала ему выплачивать, несмотря на случившуюся в октябре ссору между ними, – на самом деле она смягчилась с тех пор.
Родители Базиля в Монпелье без конца подвергались обстрелу письмами от сына:
Дорогая матушка… мне страшно неловко, но я был вынужден одолжить 250 франков у мадам Лежосн. У меня не было другого выхода, клянусь…
Расходы, которые он перечислял родителям, подразумевали суммы, потраченные на холсты, рамы, двухнедельные услуги натурщицы. «Зеленое платье, которое пришлось взять напрокат», он в счет не включил.
Когда впереди замаячил крайний срок подачи работ в Салон, Моне временно отставил «Женщин в саду». (Эту картину он заявил на следующий год, и она была отвергнута.) Вместо нее на выставку 1866 года он предложил две уже готовые картины, после чего они с Камиллой вернулись в Нормандию, где были замечены играющими в местном казино.
Сезанн продолжал работать вплоть до предельного срока подачи работ на Салон 1866 года. В последний приемный день у Дворца индустрии появилась тачка, которую толкали Сезанн и Оллер, его кубинский друг по Академии Сюиса. Сезанн бросился распаковывать свои картины, готовый показывать их всем, кто захочет посмотреть. Но к тому времени его надежды уже поугасли, и когда обе картины оказались отвергнуты, он даже не слишком удивился, а без промедления отправился обратно в Экс, заранее жалуясь Писсарро на «гнилую», «скучную сверх всякой меры» семью, к которой будет вынужден присоединиться снова.
Однако, решительно настроенный обнародовать свое мнение о жюри Салона, он написал Ньюверкерке письмо, выразив протест и заявив, что Салон должен быть открыт для любого серьезного художника. Он также потребовал восстановления «Салона отверженных». Хоть ответа и не получил, письмо его сохранилось – с сухой резолюцией, нацарапанной в верхнем углу: «То, чего он просит, невозможно. Те работы уже признаны не соответствующими высоким требованиям искусства и «Салон отверженных» вновь открыт не будет».
Обе картины Моне, напротив, прошли отбор. Он благоразумно выбрал «Дорогу в Шайи» – написанный двумя годами ранее деревенский пейзаж неподалеку от Фонтенбло – и очаровательный портрет Камиллы во взятом напрокат роскошном зеленом шелковом платье, который он написал всего за несколько дней. В нем обыгрывался контраст между шикарной тканью платья, светящейся бледной кожей лица, скромно повернутого в сторону зрителя через плечо, и густыми черными бровями на этом бледном лице. Тщательно прописанная текстура шелка, меха, кожи, волос, а также изящество длинных бледных пальцев героини делали портрет приемлемым для членов жюри. Именно такими буржуазная публика желала видеть своих женщин в искусстве. Однако была в картине еще и живая непосредственность, неподдельная естественность, которую подметил Золя и точно охарактеризовал в своем обзоре, назвав «окном, распахнутым в природу».