Магическая Прага

Но, возвращаясь к образам Гудечека и Коларжа, возникает сомнение, что и здесь все это движение, этот зигзаг маршрутов только иллюзия. И что пешеход, обволакиваемый влажными и жирными парами окраин, подвешенный на сплетение звездных лучей, вдруг остановился и застыл в наполняющей улицу мертвой тишине – словно “неподвижный пешеход” (чеш. “nehybný poutník”), изображенный Франтишеком Гудечеком, одним из самых авторитетных художников “Группы 42”. Пешеход Незвала еще застал сверкающую, искрящуюся пену вечной красоты этого города, над которым уже нависла угроза. А ночной пешеход пересекает бледный “лабиринт” окраин, не питая иллюзий и не восхищаясь, словно падший ангел, без малейшей надежды на “рай”. Странничество становится синонимом нищеты. Исхода нет. Не существует таких очков, что превращали бы свалку в волшебную гору, а дома-казармы – в бельведер.

Глава 22

В картинах и стихах “Группы 42” (а также на фотографиях Мирослава Хака, члена группы) бросаются в глаза пространные размышления о фонарях на высоких фонарных столбах, тусклые электрические лампочки в бедных домишках, ореолы и холодный отблеск фонарей на окраинах. “Заря давит светлячков – гноящиеся глаза фонарей”[460], – можно прочитать в одном стихотворении Коларжа, а в другом: “язык фонарей одеревенел”[461]. Иван Блатный упоминает “газовые фонари – пожелтевшие зубы осени”[462] и завершает описание пейзажа: “субботний вечер, время газовых фонарей – как на картине Камиля Лотака – девушка-лунатичка глядит на мяч луны”[463]. В некоторых циклах фотографий Иржи Севера, который был очень близок “Группе 42” и запечатлевал бараки, развалины, бревенчатые изгороди – особенно в цикле “Maskovaná Lucie a jiná setkání” (“Замаскированная Лучия и другие встречи”, 1940–1942), мы находим тусклые, еле теплящиеся фонари в тумане, лампы на облезлых стенах, фары похоронных катафалков, длинные тени от фар – затемненные огни военных лет[464].

Мы можем изучать по произведениям пражских писателей двойственное освещение Праги, ее непрерывное сверкание в тумане, ее фосфоресцирование. “Стеклянным оскалом / блестят фонари над мостом”, – говорит в стихотворении “Возвращение” (“Návrat”, 1921)[465] Иржи Волькер, а Кафка в “Описании одной битвы”: “Влтава и кварталы на том берегу были погружены в ту же тьму. Некоторые лучи там пылали и сияли, словно бдящие очи”[466]. Сколько агонизирующих газовых фонарей горело, вспыхивая попеременно, в “Prager Gespensterroman” (нем. “пражский роман-призрак”) “Хождение Северина во мрак” (“Severins Gang in die Finsternis”, 1914) Паула Леппина: “Гроза разбивала надвое позвякивающее стекло фонарей”; “Перед костелом Крестоносцев зажегся ранний фонарь и наполнил воздух стеклянными тонами”; “Электрические фонари уже сияли, подвешенные, словно луны на деревьях”[467]. В романе Леппина не только в Праге, но и в небе есть фонари: “звезды поздним летом горели как красные фонари”[468].

Герой романа, Северин, тоже принадлежит к семейству ночных пешеходов – пораженный, он блуждает по таинственному, потустороннему городу, сверкающему мерцающими газовыми фонарями (нем. “Gaslaternen”). “Стемнело, и Прага с ее печальными огнями лежала у его ног”. “Под ним в долине простирался город. То тут, то там сверкали огни, словно глаза сонных зверей вдали”[469]. Северину двадцать три года, он бросил учебу, утром работает в конторе, где его тело пронизывают холод и тоска. Он возвращается домой после обеда и падает без сил на кровать, чтобы проспать до вечера. Но вечером, как только зажгут фонари, он выходит на улицу и бродит, словно в китайском театре теней, меж чахлых и мигающих подобий фонарей, на которые можно повесить бирку “absonderlich” (нем. “странный”) – “сделано в Праге”. Побледневший, взбудораженный, встревоженный, подобно уносимой ветром лани, он перемещается из одного заведения в другое, из какого-нибудь “Nachtkaffee” в какой-нибудь кабачок, не находя покоя.

В хрупком сюжете романа чувствуется болезненная усталость, надлом, доводящая до слез неизбывная “Zärtlichkeit” (нем. “нежность”). Трудно не уловить связь между лихорадочным блужданием героя Леппина по ошеломившему его городу и мимолетностью его любовных увлечений; между боязливостью и неуемным любопытством, с которыми он, подобно лани, пускается в свои изнурительные ночные прогулки по “лабиринту”, и той неустойчивой чувственностью, что бросает его от одной женщины к другой в моменты пылкого опьянения. А затем неизбежно наступает депрессия, от которой нет спасения.

Леппин, “певец той, печально угасавшей, старушки Праги”, как писал Макс Брод, был “поэтом вечного разочарования”[470]. Его “пешеход” – лишь скромная тень в съежившемся городе, подобном личинке ночного мотылька, словно сотканном из ночных чудес и сияния фонарей, страшащемся дневного света. Потому что, говоря словами Карела Гинека Махи, “свеча боится солнца словно вора”[471].

Глава 23

В своем странствии по лабиринту мира путник Коменского встречает чудаковатых астрономов и астрологов, которые, изучив соединения и противостояния небесных тел, изобретают предсказания и гороскопы. Всевед ведет его к террасе, откуда астрономы приставляют лестницы к небесному своду, чтобы дотянуться до звезд и измерить их траектории с помошью линеек, тросов, гирь и циркулей. Путник получает удовольствие от этой игры, но быстро замечает, что звезды ведут себя иначе, чем хотели бы астрономы. Именно поэтому последние жалуются на небесные аномалии[472].

Предсказательная астрология – непременный атрибут сути Праги, особенно Праги Рудольфа II. В воспоминаниях, относящихся именно к периоду с конца xvi по начало xvii века, Микулаш Дачицкий из Хеслова несколько раз упоминает о возникавших в небе падающих звездах, хвостатых призраках, летающих драконах и мерцающих огнях[473].

Эпоха Рудольфа II кишела, метеорологами, астрологами и “гадателями по облакам”[474], которые, вынюхивая будущее, подобно охотничьим псам, узнавали по звездам знамения грядущих бедствий. Так, явление в небе непонятных и наводящих меланхолию огненных знамений предвещает эпидемии, предательство, финансовый крах, поражение в бою и любовную измену. Прага предложила убежище Тихо Браге и Кеплеру.

Я никогда не позволю хиромантке, что выпячивает грудь, качает головой и пронзает меня недобрым взглядом из стеклянной витрины в районе Пигаль, предсказать мне будущее по восковым куклам. Но придворные Рудольфа II поголовно жаждали знать свою “родословную”, которую астрологи начиняли явными небылицами, да и сам император жаждал, чтобы ему растолковали значения огненных испарений, что наблюдались в воздухе, угрожающе нависая над городом, подобно стрелкам Пауля Клее[475].

В драме Иржи Карасека из Львовиц[476]“Король Рудольф” (1916) любовница монарха Гелхосса описывает его так: “мечтатель, удел которого – сплошной обман чувств, – мечтатель, с которым беседуют – лишь звезды и далекие голоса”[477]. А Имре Мадач в восьмой сцене “Человеческой трагедии” воображает, как Рудольф, пробудившись от дурного сна, просит Кеплера, изображенного в книге как одна из многочисленных реинкарнаций Адама, составить ему гороскоп. Адам-Кеплер, с помощью своего слуги Люцифера, тоже осваивает тщеславное ремесло предсказателя, чтобы удовлетворить жажду к деньгам своей фривольной жены Евы-Барбары, изменявшей ему с придворными.

460

Jiří Kolâř. Ráno, из сб.: Ódy a variace, cit., s. 47.

461

Jiří Kolâř. Druhá ra

462

Иван Блатный (1919–1990) – чешский поэт, прозаик (писал прозу вместе с Иржи Ортеном), автор книг для детей. См. Ivan Blatný. Podzimní den, из сб.: Tento večer. Praha, 1945, s. 28. – Прим. пер.

463

Jiří Kolâř. Krajina, из сб.: Tento večer, s. 36.

464

См. Ludvík Souček. Jiří Sever. Praha, 1968.

465

Иржи Волькер. Возвращение / Пер. с чеш. Л. Мартынова; см. Иржи Волькер. Час рожденья / Избр. стих. М.: Худож. лит., 1962, с. 46. – Прим. пер.

466

Franz Kafka. Popis jednoho zápasu, cit, d., s. 16.

467

Paul Leppin. Severins Gang in die Finsternis, cit., S. 12–13, 73, 144.

468

Там же, S. 109.

469

Там же, S. 77, 145.

470

Max Brod. Streitbares Leben.

471

Karel Hynek Mácha. Zápisník (1833), в сб.: Dílo, cit., iii, cit, d., s. 131.

472

См. Коменский Я. А. Лабиринт света и рай сердца.

473

См. Mikuláš Dačický Z Heslová. Paměti, cit, s. 239 (1577) 294 (1596), 347 (1619).

474

Там же, s. 294 (1605).

475

Пауль Клее (нем. Paul Klee, 1879–1940) – немецкий и швейцарский художник, график, теоретик искусства, одна из крупнейших фигур европейского авангарда. Направляющие стрелки были одним из многих абстрактных элементов, которыми Клее оперировал в своих картинах и теоретических рассуждениях о движении, в том числе в музыке. – Прим. пер.

476

Иржи Карасек из Львовиц (1871–1951) – чешский поэт, писатель и критик. Творчеству свойственны черты декадентства и неоромантизма. Собранную им обширную частную библиотеку (48 000 томов) и коллекцию славянской живописи и графики (40 000 единиц) передал государству (ныне в Национальном музее литературы). – Прим. ред.

477

Jiří Karásek Ze Lvovic. Král Rudolf. Praha, 1916, s. 37.