Страница 17 из 27
Жаль, что мы не видели.
При вас, говорит, нельзя, все же командир он, не положено.
Посмеялись. Такие мы были. Потому что не понимали, не было опыта, шел июль 1941 года, в сентябре бы уже побоялись такие номера выкидывать.
Неизвестный солдат
Мы не хотим осмыслить цену Победы. Чудовищная, немыслимая цена. Правду о потерях выдают порциями, иначе бы она разрушила все представления о сияющем лике Победы. Все наши полководцы, маршалы захлебнулись бы в крови. Все наши монументы, Триумфальные ворота выглядели бы ничтожно перед полями, заваленными трупами. Из черепов можно было соорудить пирамиды, как на верещагинской картине. Цепь пирамид – вот приблизительный памятник нашей Победе.
В «Блокадной книге» мы с Адамовичем написали цифру погибших в блокадном Ленинграде: «около миллиона человек». Цензура вычеркнула. Нам предложили 632 тысячи – количество, которое дано было министром Павловым, оно оглашено было на Нюрнбергском процессе. Мы посоветовались с историками. Валентин Михайлович Ковальчук и его группа, изучив документы, определили: 850 тысяч. Жуков в своих мемуарах считал, что погибло «около миллиона». Дело дошло до главного идеолога партии М.А. Суслова. После многих разборок в обкоме партии, горкоме было дано указание: 632 тысячи, «не больше». Утверждали люди, которые не воевали, не были блокадниками, у них имелись свои соображения. Павлов заботился о своей репутации, он «обеспечивал» город в блокаду продуктами. Суслов хотел всячески сокращать потери войны, дабы не удручать картины. Теперь, когда война кончилась, они стали уменьшать потери, хотели украсить Победу. В войну потери никого не интересовали. После войны Сталин и его подручные выдали для истории победы цифру 7 миллионов. Что сюда входило, не раскрывали. Как бы и фронтовые потери, и на оккупированных землях. В энциклопедии Великой Отечественной войны вообще слóва «потери» нет. Не было потерь, и все.
Затем в 1965 году, во времена Брежнева, цифра потерь скакнула до 14 миллионов. Еще несколько лет, и разрешили опубликовать 20 миллионов. Следующую цифру военные историки выпустили уже спустя четверть века – 27 миллионов. Опять же обходя всякие расшифровки.
Ныне говорят о 30 и больше миллионах.
Пример Ленинградской блокады характерен. Даже добросовестные историки не учитывают погибших на «Дороге жизни», в машинах, что уходили под лед, и тех, кто погибал уже по ту сторону блокады от последствий дистрофии, и те десятки, сотни тысяч, что в июле-августе бежали из пригородов в Ленинград и там вскоре умирали от голода, от бомбежек «неучтенными». Потери обесценивают не подвиг ленинградцев, а способности руководителей – человеческая жизнь для них ничего не значила. Будь то горожане-блокадники, будь то солдаты на фронте – этого добра в России хватит, его и не считали.
Главная у нас могила – Неизвестному солдату.
Он умирал в госпитале, умирал на рассвете, не было сил позвать сестру, да и охоты не было, она помешала бы, потому что он ждал, что ему что-то откроется, смысл уходящей от него жизни, то, что было заложено в его душе и ждало этого часа, перед тем как покинуть мир, смысл взрыва, который настиг его, вернее, конца, итога, последней черты. Нет, ничего не приходило, болел еще пуще ноготь, вросший в большой палец ноги, так он его и не успел отстричь, и эта глупая мелкая боль пробивалась сквозь обмирание слабеющего сердца как насмешка. Так он и умрет по-глупому. Наверное, все так умирают, недоумевая, не поняв, что же это все было.
Он вдруг поднялся, откуда нахлынули силы, и громовым голосом, разбудив всех, заорал:
– Двадцать миллионов угробили! Завалили фрицев мясом, на хер мы старались геройствовать! Матросовы, Покрышкины… Подыхаем здесь. Мусор. Остатки. Если Бог есть, достанется вам, не вывернетесь, суки.
И упал. Что-то еще хрипел, но уже не разобрать.
Сашу Ермолаева хоронили на Красненьком кладбище. После похорон я подошел к председателю Кировского райсовета:
– Вы слыхали сегодня, как Ермолаев хорошо воевал. Мы с ним вместе в одной части прошли весь сорок первый и зиму сорок второго года. Почему его фамилию не занести на Доску памяти участников войны?
– Там же занесены только погибшие на фронте.
– Я знаю. Но разве это правильно? Оттого, что Ермолаев уцелел, награжден за свои подвиги кучей орденов, от этого он не может быть увековечен?
– Таков порядок. Ничего не могу поделать.
Он сочувственно развел руками, он был защищен законом, ему ничего не надо было предпринимать.
– В сущности, он умер от старой раны. Война догнала его. Выжил благодаря своему богатырскому здоровью.
– Я согласен с вами… Хотя… – Он нахмурился. – Если заносить всех, кто выжил, никаких досок не хватит. Извините, вы ведь тоже воевали.
– От нашей дивизии осталось шестьсот человек, – сказал я.
– Вот видите, – сказал он. – Впрочем, это не нам с вами решать.
– В том-то и дело, что решают те, кто не воевал.
Дома я достал фотографию Саши Ермолаева с женой Любой, на обороте была дата «1949 год». Он был уже в штатском. Мы тогда не думали ни о каких мраморных досках, наградой было то, что мы уцелели. А вот теперь стало обидно, что нигде, ни на заводе, ни в районе, ничего не останется о нем. Я вспомнил нас. Он тащил всю дорогу противотанковое ружье, больше пуда, длинную железную однозарядную дуру.
Питер
В 1934 году убили Сергея Мироновича Кирова. Начались репрессии. Из Ленинграда было выслано сорок тысяч человек. Кого в лагеря, кого в Сибирь, кого за сто первый километр. Сорок тысяч – это в большинстве остатки дворянских родов: «недорезанные буржуи» – такой ласковый термин ходил. Еще профессура, всякие доценты, академическая публика, короче, интеллигентское говно, как метко определил наш Ильич. И конечно, пришлось перестрелять все ленинградское руководство, всех верных соратников Кирова, а затем взялись за зиновьевцев, троцкистов, и пошло-поехало.
Город основательно почистили. От старых большевиков, политкаторжан и от бывших – баронов, генералов, министров, тайных советников – всех в один эшелон. Процесс следовал за процессом – геологи, историки, востоковеды, специалисты по лесному хозяйству, водники…
Воцарилось жлобство. Человек с университетским значком выглядел подозрительно. Вывезли пароходами лучшее богатство России – ее интеллект, – таких людей, как Питирим Сорокин, Осоргин, Бердяев, Ильин – цвет русской мысли, прóклятое сословие, для которого Ленин находил только одно слово – «говно».
Я еще застал от прежнего города дворников в белых фартуках, они подметали тротуары, поливали улицу, убирали снег, следили за чистотой двора, лестниц, они знали всех жильцов. Почему-то дворники большей частью были татары. Утром из пригородов приезжали молочницы с бидонами, приносили своим клиентам молоко, творог. Доживали остатки нэпа, частные булочные, магазин сыров «Братья Чешурины».
Для меня от предвоенной жизни прежде всего помнятся Дворцы культуры. Выборгский, Промкооперации («Промка»), Дворец культуры Кирова, это были действительно Дворцы – кино, всевозможные кружки, хорошие библиотеки. На Литейном работал Лекторий. Я записался туда на курс лекций по истории искусств, забыл, как он назывался, но помню превосходных лекторов – Иван Иванович Соллертинский, Пумпянский, Томашевский, Цявловская… Стоил курс для нас, студентов, недорого, зато удовольствие получали большое.
Советская власть создавала новую пролетарскую культуру, свои праздники, свои даты. Отмечали 18 марта – День парижской коммуны, 7 ноября – Октябрьской революции, 9 января 1905 года, День смерти Ленина, вывешивали красные флаги или траурные.
Мы в школе, в институте воспринимали и эти праздники, и дворцы, открытые для нас, демонстрации, пионерскую, а затем и комсомольскую жизнь с удовольствием. Может, будет точнее сказать, не воспринимали, а потребляли.