Страница 17 из 22
– Значит, решил ограбить Фёренбург,– не открывая глаз до конца, вслух размышлял архиепископ, боль изводила его,– братец с епископом Фёренбурга давно в раздоре был. Вечная склока.
Приор и подумал спросить у сеньора, а с кем не было склок и раздоров у братца его епископа Вильбурга и Фринланда, да не стал. Ни к чему было, спросил другое:
– А что будем делать с головорезом?
А сеньор как не слышал и продолжал:
– Давняя у них была неприязнь, давняя, уже и не помню, с чего началась.
– Пора бы закончится ей, монсеньор,– сказал приор,– епископ Фёрнебурга почил ещё в феврале от чумы.
– Я знаю, из ума ещё не выжил,– отвечал архиепископ,– помню, что кафедра Фёренбурга свободна. Другого я не назначил, а чем тебе этот головорез так не мил, а?
Приор молчал, не зная, что и ответить. А его сеньор продолжил:
– Наверно братца моего недолюбливаешь, ведь головорез тебе ничего дурного не сделал. Ты ведь всё за чистоту Матери нашей Церкви ратуешь, всё укоров Имени её боишься.– Он помолчал.– А братец мой, он много, много чего натворил, много от него проказ было Святому Престолу, да всё меньше чем от индульгенций, как считаешь?
Теперь отмолчатся, приору было невозможно, и он произнёс:
– Индульгенции были главным укором. Но и безгрешность отцов в умах паствы поколебалась. От алчности их бесконечной..
– Вот значит, как ты думаешь, – произнёс архиепископ,– хорошо, и что ж ты предлагаешь сделать?
– Предлагаю, не дать головорезу собрать людей, посадить его под замок на пару месяцев. Пусть поседит.
– А я предлагаю, не мешать ему, пусть идёт в Фёренбург, сгинет там, ну так Бог ему судья, а нет, так пусть привезёт мощи, только пусть привезёт их нам, а мы уже подумаем, отдавать ли их братцу. А Фёренбург и без мощей хорош. Церковь там добрая.
– Достойно ли сие, монсеньор?– Спрашивал приор глядя на своего сеньора с неприязнью.
Хорошо, что тот не глядел на него.
– А что ж тут недостойного, мы ж не грабим, город наполовину вымер, а в нём давно еретики селились, теперь храм ни кто не защитит, а мощи для еретика, что тряпка для пса неразумного, только озлобляет их, как и фрески в храмах, как и иконы. Неужто неведомо тебе это?
– Ведомо монсеньор, – тут приор спорить, не мог, – и что ж мне делать?
– Грамоту писать головорезу твоему, что не сам он пришёл церкви грабить, а я его послал ценности спасать. Велением моим он туда пойдёт. Понял?
– Понял. – Отвечал приор, в это мгновение он ненавидел архиепископа, ненавидел, ведь тот в любой ситуации всегда мог найти выгоду. И грамоту такую брат Родерик писать, конечно, не собирался, не собирался он и помогать головорезу:
– Неужто мы доверим этому пришлому человеку наши ценности?
– Нет не доверим, и для того ты с ним человека нашего пошлёшь. Есть у тебя кто на примете?
– Есть, отец Вилинор, он сейчас без прихода, честен и чист, ему можно доверять.
– Я знаю отца Велинора, добрый пастырь. И такого доброго пастыря ты собираешься в яму чумную кинуть? Не жалко тебе его?
– Жалко? – Приор опять не понимал архиепископа.– Вы же…сказали…
– Чума там, а ты хорошего пастыря готов туда послать, не жалко говорю?
– Я не знаю даже…
– Вижу не жалко, а мне даже головореза жалко, хотя кто он мне.– Архиепископ поудобнее улёгся на подушках,– на той неделе ты хотел расстричь кого то. Кто таков?
– Отец Семион, подлый человек, и грех его мерзок. Миряне били его, кто кулаком, а кто и дубьём, насилу ушёл. Неделю на воде и хлебе в келье молится.
– Что ж совершил? Отчего паства пастора бить дубьём стала?– Спросил архиепископ с интересом.
– Во время исповеди, пьян был и мирянке персты ввёл в лоно, а сам целовал её в шею, на том был пойман мужем и братьями его, так как мирянка стонала.
– Мерзость какая, это он в храме учинил?
– В храме, монсеньор, а мирянка при том беременна была, и то с ним не первый случай, за год до того, ещё одну мирянку, незамужнюю, к блуду склонил, хорошо, что мирянка молода ещё была, пришлось отцу ее, из казны прихода денег давать.
– Вот пусть он и едет в чумную яму. Сгинет – туда ему и дорога, а не сгинет, скажи, что оставим, отлучать не будем, и без клейма обойдётся. А ты пиши головорезу, чтобы не гнал его, что бы принял. Пусть идут судьбу свою пытают.
– Монсеньор..,– начал приор, он был не согласен с решением архиепископа.
– Хватит, – оборвал его тот,– докучаешь, ступай.
Канцлер его высокопреосвященства молча поклонился и пошёл прочь. И молился по дороге, что бы отогнать от себя беса злобы.
На заре, все уже покинули комнату. Кавалер один остался, нежился в перинах, ожидая Ёгана с водой и чистой одеждой. Он слушал, как за стеной пела Хильда, наверное, волосы чесала, и ей тихонько подпевала Агнес.
Как на кухне повар ругает поварёнка, как стучит коваль в конюшне малым молотком, перековывает коня. Как перекликаются бабы на улице, собираясь идти в церковь на утреннюю службу. А он ждал вкусного завтрака, и мог бы почувствовать себя счастливым, но у него не шло из головы дело. Он всё чаще и чаще думал он нём. Он думал о чумном городе. Он не давал ему покоя. Он засыпал с мыслями о нём и просыпался с ними же.
Ёган принёс воды и одежду, прежде чем он ушёл, кавалер сказал:
– Позови Агнес.
Сам стал мыться. Девочка пришла тут же, поклонилась, села на кровать, сидела, молчала, ждала, пока кавалер заговорит. А тот расплёскивал воду, умывался и тоже не спешил говорить. Девочка старалась смотреть мимо него, чтобы не видеть запретного. Наконец стал вытираться, взял одежду, и только надев штаны произнёс:
– Я скоро уеду.
– Я знаю. Все знают.– Всё ещё смотря в стену сказала Агнес.
– Все знают? – Удивился Волков.– И что говорят?
– Говорят, что в чуму поедете.
Он вздохнул, после того как солдаты Литбарски отказались, вряд ли это был для кого-то секрет. И продолжил:
– Вы с Брунхильдой останьтесь здесь.
– Я знаю.
– Поживёте тут, пока не вернусь. Денег вам оставлю, но не много, тебе оставлю, ты не трать и Хильде не давай.
– Я работу поищу, мне много денег не оставляйте.
– Пока не ищи, вернусь, сам тебе найду.
– А вы не вернётесь,– сказала девочка спокойно, и даже не глядя на него, она теребила красную ленту.
– Что? – Как будто не расслышал Волков.– Что ты сказала?
– Вы не вернётесь,– также спокойно продолжала Агнес,– и все кто с вами пойдёт тоже сгинут.
– В шаре увидала?
– Да, стекло показало.
– И что ж там ты видела?
– Меня и Хильду трактирщик на улицу гонит, а Хильда плачет. На улице дождь со снегом, холодно. А у нас одежды нет тёплой и денег нет. А пекарь её бросил.
– А, может, я ещё жив? – Предположил кавалер.
– Может и живы. Стекло того не показало. Показало, как по улице идём с Хильдой, а снег под ногами мокрый. А Хильда плачет, вас вспоминает. Ругает.
– Ты ж говорила, что до старости я доживу. – Волков сел рядом.-Ты в шаре видела.
– Может и доживёте, я видела такое,– она кивнула,– так то раньше было, что теперь будет, я не знаю, знаю только, что поп к вам придёт сейчас.
– Что за поп ещё?– Спросил Волков.
– Дурной поп, похабный, не берите его с собой. Меня возьмите, если я с вами буду, то тогда и вернётесь вы.
Она первый раз за весь разговор взглянула на него:
– Без меня пропадёте вы там.
– Забудь,– кавалер даже чуть посмеялся,– не поедешь ты в чумной город, ишь, хитрюга, придумал: Сгину, значит без неё.– Он наклонился к ней,– Я ваши бабьи хитрости насквозь вижу. Не дури меня.
А девочка смотрела на него без тени улыбки на лице:
– Сгинете, не знаю как, но пропадёте там без вести.
Он хотел ответить, ей было, хотел, что то строгое сказать, осадить наглую, да не успел, дверь отворилась, и показался Ёган и произнёс:
– Господин, вас какой-то поп, желает видеть.
– Что ещё за поп?– Удивился Волков.
– Да так себе поп, драный какой-то,– отвечал Ёган.