Страница 12 из 83
– Эй, Хэл?
– …
– Эй, Хэл?
– Уже поздно, Марио. Время спать. Закрой глаза и думай смутные мысли.
– Маман тоже всегда так говорит.
– Мне всегда помогало, Бу.
– Ты думаешь, что я всегда думаю смутные мысли. Ты разрешил мне жить с тобой, потому что тебе меня жалко.
– Бубу, я даже отвечать на это не буду. Я рассматриваю это как тревожный звоночек. Ты всегда начинаешь капризничать, когда мало спишь. И вот мы как раз видим каприз на западном горизонте, прямо сейчас.
– …
– …
– Когда я спрашивал, ты спишь, я хотел спросить, ты чувствовал, будто веришь в Бога, сегодня, на корте, когда был в ударе, когда того мальчика чуть не стошнило?
– Что, опять?
– …
– Мне правда кажется, что полночь в темной комнате, когда я так устал, что даже волосы болят, а через шесть недолгих часов у меня тренировка, – не самые подходящие время и место для таких разговоров, Марио.
– …
– Ты у меня каждую неделю об этом спрашиваешь.
– Ты никогда не отвечаешь, поэтому и спрашиваю.
– Так, сегодня, чтобы ты угомонился, давай я отвечу, что у меня есть кое-какие административные претензии к Богу, Бу. Мне кажется, у него довольно вальяжный стиль управления, от которого я не в восторге. Я скорее против смерти. А Бог, судя по всему, по своим убеждениям – за. И я не вижу, как нам договориться по этому вопросу, мне с ним, Бу.
– Ты говоришь про то, когда скончался Сам.
– …
– Видишь? Ты никогда не отвечаешь.
– Еще как отвечаю. Только что ответил.
– …
– Просто я ответил не то, что ты хотел услышать, Бубу, вот и все.
– …
– Есть разница.
– Я не понимаю, как ты мог не чувствовать, будто веришь в Бога, сегодня, на корте. Ведь все было как надо. Ты двигался так, будто прям веришь.
– …
– Разве ты не чувствовал внутри, нет?
– Марио, ты для меня – загадка, как и я – для тебя. Мы по этому вопросу смотрим друг на друга с разных сторон непреодолимой пропасти. Давай полежим в тишине и подумаем над этим.
– Хэл?
– …
– Эй, Хэл?
– Так, Бу, давай договоримся: я расскажу тебе анекдот, а ты угомонишься и дашь мне поспать.
– Хороший?
– Марио, что мы получим, если скрестим человека с нарушением сна, дислексика и вынужденного агностика.
– Сдаюсь.
– Мы получим человека, который всю ночь изводит себя размышлениями о том, существует ли высшая лиса.
– Смешно!
– Угомонись.
– …
– …
– Эй, Хэл? Что такое «нарушения сна»?
– То, что заработает любой, кто спит с тобой в одной комнате.
– Эй, Хэл?
– …
– Почему Маман не плакала, когда скончался Сам? Я плакал, и ты, даже Ч. Т. плакал. Я видел, как он лично плакал.
– …
– Ты много раз слушал «Тоску» и плакал, и говорил, что тебе грустно. Мы все были грустные.
– …
– Эй, Хэл, как тебе кажется, Маман стала счастливее, когда скончался Сам?
– …
– Кажется, она стала счастливее. И даже выше. Она перестала ездить туда-сюда по делам. То грамматика в рекламе. То бунт библиотекарей.
– А теперь она никуда не ездит, Бу. Теперь у нее есть Дом ректора и кабинет, и туннель между ними, и она не покидает территорию академии. Она и так была трудоголиком, но стала еще хуже. И стала еще более обсессивно-компульсивной. Когда ты в последний раз видел хоть одну пылинку в этом доме?
– Эй, Хэл?
– Теперь она агорафоб-трудоголик с обсессивно-компульсивным расстройством. Разве это похоже на счастьефикацию?
– У нее глаза лучше. Они теперь не впалые. Лучше. Она смеется с Ч. Т. намного чаще, чем с Самим. Она смеется глубже изнутри. Чаще. Ее шутки даже лучше твоих, теперь, часто.
– …
– Почему ей не было грустно?
– Ей было грустно, Бубу. Просто у нее другая грусть, не такая, как у нас с тобой. Я уверен, что ей было грустно.
– Хэл?
– Помнишь, как приспускали флаг напротив ворот, когда это произошло? Помнишь? И как его приспускают каждый год на Сборе? Помнишь флаг, Бу?
– Эй, Хэл?
– Не плачь, Бубу. Ты помнишь флаг, который только на середине флагштока? Бубу, есть два способа опустить флаг до середины флагштока. Ты слушаешь? Потому что мне уже без шуток пора спать. Так что слушай: первый способ опустить флаг до середины флагштока – это просто опустить флаг. Но есть еще один способ. Можно поднять флагшток. Флагшток можно сделать в два раза выше обычного. Уловил? Понимаешь, что я имею в виду, Марио?
– Хэл?
– Уверен, ей очень грустно.
В 20:10 1 апреля ГВБВД, атташе по медицине все еще смотрит неподписанный развлекательный картридж.
Для Орина Инканденцы, № 71, утро – это ночь души. Самое худшее время дня, с точки зрения психики. Он выкручивает кондиционер до минимальной температуры и все равно почти каждое утро просыпается весь мокрый, свернувшись эмбрионом, словно погребенный в психической темноте, в которой любая мысль вызывает ужас.
Брат Хэла Инканденцы, Орин просыпается в 07:30 во влажном аромате духов «Эмбуш», на другой стороне кровати на мятой подушке лежит записка с номером телефона и важной информацией убористым завитушным почерком школьницы. От записки тоже пахнет «Эмбуш». Его сторона кровати промокла насквозь.
Орин делает тост с медом, стоя босиком за кухонной стойкой, в трусах и старой толстовке академии с отрезанными рукавами, выдавливая мед из головы пластикового медведя. Пол такой холодный, что ломит ступни, но окно над раковиной такое горячее, что не прикоснуться: снаружи зверски жарит октябрьский полдень метрополии Феникса.
Дома с командой – неважно, как сильно дует кондиционер или насколько тонкие простыни – Орин просыпается на своем отпечатке, протравленном потом на кровати, который весь день медленно высыхает до белого соленого очертания, чуть сдвинутого относительно других высохших очертаний, появившихся за неделю, так что кристаллизовавшиеся образы Орина в позе эмбриона разложены на его стороне, как колода карт, наслаиваясь друг на друга, будто кислотный след или фотография с сильной задержкой.
Жара, сочащаяся сквозь стеклянные двери, стягивает кожу на голове. Орин выносит завтрак к центральному бассейну комплекса кондоминиумов, садится за белый железный стол и пытается есть там, на жаре, где кофе не дымится и не стынет. Он сидит и чувствует тупую животную боль. У него усы из пота. В бассейне бьется о борт разноцветный пляжный мяч. Солнце как замочная скважина двери, ведущей в ад. Вокруг больше никого. Весь комплекс – это кольцо из зданий с бассейном и джакузи в центре. Воздух струится над настилом, как пары топлива. Из-за жары возникает мираж, когда кажется, что пол настила мокрый, будто полит топливом. Орин слышит звуки картриджей из-за закрытых окон – шоу с аэробикой, которое ставят каждое утро, и еще где-то играет орган, и та женщина из соседней квартиры, которая никогда не улыбается ему в ответ, по-оперному распевается, приглушенная шторами, жалюзи и двойными стеклопакетами. Джакузи пыхтит и пенится.
Записка от вчерашнего Субъекта на фиолетовой бумаге сложена вдвое, в центре записки – темный кружок, где девушка пшикнула парфюмом. Самое интересное в ее почерке и в то же время самое печальное, – то, что она закрасила все замкнутые области у букв – «о», «е», «в» и «р», а также у цифр «6» и «8» в номере телефона, – а вместо точек над буквами «ё» и «й» нарисовала сердечки, которые не закрасила. Орин читает записку, пока хрустит тостом, тот, впрочем, лишь повод съесть побольше меда. Его правая рука меньше, чем левая, ест или пьет он ей. Гипертрофированные левая рука и левая нога по утрам всегда находятся в покое.
Легкий ветерок толкает разноцветный мяч по голубой поверхности воды в другую сторону, и Орин наблюдает за его беззвучным скольжением. Над белыми железными столами нет зонтиков, и положение солнца легко определить не глядя; чувствуешь жар на теле и по нему можешь спроецировать. Мяч нерешительно возвращается на середину бассейна и замирает там, даже не качаясь. От того же ветерка шуршат и щелкают листья сгнивших пальм вдоль каменных стен кондоминиума, и пара листьев отрывается, летит по спиральным траекториям и шлепается на настил. Все растения здесь злые, тяжелые и острые. Хохолки пальм, торчащие над листвой, обросли чем-то отвратительным, похожим на кокосовую шерсть. В деревьях обитают тараканы и другие существа. Может, крысы. Мерзкие высотные твари всех цветов и форм. Все растения тут либо колючие, либо мясистые. Кактусы в таких странных позах, словно их пытают. Верхушки пальм напоминают прическу Рода Стюарта, еще с давних времен.