Девичье счастье

Надо сказать, Герберт был частым посетителем литературного клуба и периодически читал здесь свои стихи. Днем он был примерным студентом, вечером — завсегдатаем богемных тусовок. Он был в курсе всех скандальных новинок кино и литературы, и своим так называемым «образованием» в данной области я была обязана ему. Мама не одобряла подобного общения; когда однажды Герберт зашел за мной — мы собирались в кино на свежий фильм — она приняла его очень холодно, и вернувшись домой, я получила от неё хорошенький нагоняй.

— Я не потерплю этого скользкого типчика у себя в доме, — заявила она, а папа мягко добавил: «Дружба дружбой, но ничего более».

Признаться, я и сама рассматривала наши отношения сугубо в этом ключе — все-таки у меня был жених. При случае, конечно, Герберта можно было удобно выдать за своего молодого человека, чтобы избежать напора случайных ухажеров — он сам обожал эту игру. Удивительно, но у него не было пары; когда я деликатно поинтересовалась об этом, он расхохотался и заявил, что женщины не понимают ни любви, ни дружбы; меня же назвал «прелестным исключением».

— После череды неудачных отношений начинаешь ценить одиночество, — добавил он.

Герберт обожал привлекать внимание к своей и без того заметной персоне; театральность была у него в крови. Он мог, например, закатить неслыханную истерику из-за того, что какой-то несчастный нечаянно задел его рукавом, употребив при этом свод изощреннейших ругательств на всех известных ему языках (в немецком вообще любое слово звучит весьма угрожающе). Надо сказать, от общения с Гербертом мой словарный запас пополнился знатно. Помню, один раз в клубе он облил шампанским какую-то даму, и тому была вполне объективная причина: она, видите ли, оскорбила его литературный вкус. Герберта лучше было не злить — он ненавидел люто, отличался необыкновенной злопамятностью, и даже мелкий проступок мог послужить полному разрыву дружеских отношений. Он никогда никого не прощал, строил отменные козни, делал всякие гадости, внушал ненависть к своему «врагу» всему окружению, публично выставлял его идиотом. Попав к нему в немилость, можно было смело ставить крест на своей жизни — или, по крайней мере, бежать на другой конец света. Но, несмотря на свой несносный характер, Герберт пользовался большой популярностью, его уважали, его боялись, слово его было на вес золота; он мог в одну секунду разрешить самый отчаянный спор, или наоборот, так настроить спорщиков друг против друга, что дело, порой, доходило до драки, которой он наслаждался необыкновенно, как великий режиссёр наслаждается своим детищем. Когда Герберт вставал из-за стола, разговор прекращался сам собой, и после нескольких минут неловких попыток найти новую тему для обсуждения все начинали расходиться.

В те дни, когда Герберт не работал, иными словами, не писал, он даже не притрагивался к сигаретам, зато когда на него находило вдохновение, он становился ужасно нервным, выкуривал сигарету за сигаретой и ни на секунду не позволял отвлечь себя. Помню, однажды я была у него в гостях, когда у него вдруг случился подобный приступ; он молча вышел на кухню и больше часа не появлялся в гостиной, продумывая какой-то отрывок, потом вернулся — взъерошенный и весь пропитанный запахом сигарет… В минуты яростной истерии, которые находили на него неожиданно, он бил всё, что попадалось ему под руку — страдала посуда, страдали фарфоровые вазы и статуэтки, даже хрустальная пепельница, которая однажды, не выдержав напора хозяина, треснула пополам. При этом, он полностью контролировал ситуацию и даже получал невиданный кайф от происходящего.

Возможно, я поступала нечестно и неправильно, не раскрывая Марселю моей дружбы с Гербертом, но я чётко знала, что он примет сторону мамы, а это меня не устраивало. Я изначально выбрала Марселя, я полюбила его — но я жаждала быть свободной, мятежной, и я ошиблась. Да, Марсель мог изобразить страстную влюбленность, как и со многими до меня, но частенько он превращался в заботливого папочку — многие наши ссоры возникали на почве того, что он все ещё считал меня ребенком. Бывали моменты, когда в нём будто что-то переключалось, и он снова видел во мне не свою женщину, а дочь друга, которая все детство просидела у него на коленках…

Итак, мы с Гербертом собирались на кинопремьеру. Встретились прямо у входа в здание уютного маленького кинотеатра — я ненавидела эти шумные кинозалы в торговых центрах, где вечно толклись маленькие крикливые ребятишки и их рассеянные мамаши. Герберт кинулся ко мне, приобнял.

— Привет, Prinzessin, — сказал он с улыбкой и добавил нарочито серьезно:

«Знаешь, я тебе даже завидую. Не успела с одного свидания прилететь, как тут же поспешила на следующее».

— Берти, перестань! У сестры с братом не бывает свиданий! — шутливо отмахнулась я и расхохоталась. — Что касается моей встречи с Марселем, то это, скорее, была самая настоящая моральная экзекуция.

— Будьте добры, с этого места поподробней, — Герберт подхватил меня под руку, и мы вошли в кинотеатр.

— Рассказывать особенно нечего, — призналась я. — Марселю просто невозможно угодить; постоянно учит и докучает советами. А я ведь не для того с ним делюсь, чтобы с его слов в очередной раз убедиться: все беды в жизни происходят по моей же вине!

— Он тебе еще не надоел?

— Когда вижу его, все мои восторги куда деваются и приходит раздражение, но когда мы в разлуке, кажется, что все наладится, и что я так сильно влюблена… — я вздохнула.

Герберт промолчал. Мы зашли в зал, и начался фильм.

— Все, больше я с тобой на мелодрамы не хожу, — возмущался Герберт после просмотра, кляня сценаристов, на чем свет стоит. — Я ничего не ощущаю сейчас, кроме голого раздражения. Жертвование вселенской любовью ради призрачного долга, серьезно? Почему, — тут он совсем не изящно выругался, — все эти фильмы на одно лицо?

— Перестань, весьма недурная история, — я, бывшая, как и многие представительницы прекрасного пола, ярой любительницей мелодрам, попыталась защитить «шедевр» в глазах Герберта, хотя и сама была далеко не в восторге.

Но видя, что Герберт сейчас того и гляди вновь разразиться многоуровневой тирадой (слышала бы ее моя мама, нога Герберта в самом страшном сне больше не переступила бы порог нашего дома), я поспешила перевести разговор на более приятную для него тему.

— Ты кофе не хочешь? Я бы выпила по чашечке.

Герберт уже приготовился заявить, что кофеин вреден для организма (в минуты дурного настроения он все говорил и делал поперек), но, видимо испугавшись нелестного сравнения своей драгоценнейшей персоны с Марселем, благоразумно промолчал, и мы направились к кофейне через дорогу.