Страница 14 из 87
— Не достигнем, — сказал Ушаков. — Взять если меня на совесть, так кругом на черной доске. Грамотность — нуль, партийность — полный нуль, общественная работа — опять нуль, — пойди-ка пробейся, ни черта не пробьешься.
Кореец Цой ударил кулаком по столу и заскрипел зубами.
— Давай рука, соревновать будем. Твоя-моя, не стесняй, тащить уперед, как сила есть. Если я назад дурак пришел, наша колхоза пропадай, никакой порядка нет, придсидатель не имеем. Я назад дурак не пришел. Когда я не придсидатель, колхоза пропадай. Мама скажи — иди назад, папа скажи — иди, иди, голова базара покупай.
— Этот выбьется, — с завистью сказал Червяк.
— Жилист народ.
— Учиться будешь? — спросил Ушаков.
— Усе время буду.
— Давай руку!
А утром проснуться нет никаких сил. Летчик Френкель, одетый в теплое, уже с полчаса сидит в салоне. Лицо его в поту.
— Тепло тут у вас, — говорит он Черняеву. — Прямо Сочи.
Михаил Семенович кричит из купе:
— A-а, воздушный адмирал! Здорово. Как погода?
— Что нам погода? Авиация — самый быстрый способ передвижения. Стало быть, нечего торопиться. Будет плохо — сядем, отдохнем.
Луза просыпается по-настоящему только в кабине самолета.
— Губернатором, наверно, легче было быть… — кричит он на ухо Михаилу Семеновичу, медленно записывающему в книжечку имена людей, которых он заприметил сейчас на местах.
— Не знаю. Не приходилось. Губернатором и ты был бы не плохим. Усы подходящие, — отвечает Михаил Семенович, продолжая писать: «Стекольный завод перебросить в город. Взять на прицел Демидова, с заводом справится и Варвара. У Винокурова — десять человек трактористов…»
— Куда теперь рубанем? — кричит в ухо Луза.
— Отдохни у Зуева, потом нагонишь меня в тайге.
Пока они летят на север, радио находит Янкова, Плужникова, Охотникова, шотманских свободных ребят и бросает их всех на прорыв дороги.
Михаил Семенович летит и думает об этом прорыве.
Пока не будет новой дороги, пароходы из Балтики и Черного моря повезут вокруг света спички, колбасу, цемент, крупу и трикотаж.
— До зарезу нужна дорога, — шепчет он. — На такой край шесть семь магистралей — и то не много.
— Что? — спрашивает Луза сквозь грохот мотора.
— Ничего, спи, — отвечает Михаил Семенович. — Вытянем, ни черта с нами не случится.
Дом Зуевых, названный в шутку «домом ученых», потому что в нем помещался, когда бывал в городе, Шотман, полон людьми, едущими на север или возвращающимися на юг.
С севера торопились на юг отпускники и областные уполномоченные, на север с юга спешили охотники, приисковые хозяйственники, инженеры, врачи и радисты.
Осень нагрянула ранняя, взбалмошная и все перепутала — пароходы вышли из графика, конный путь исчез до снега.
Лектор по культуре, с радиопередатчиком в чемодане, двенадцатые сутки ожидал лошадей на прииски. Лектора более всего беспокоила мысль, что он выехал без теплых вещей, и он расспрашивал едущих с севера, можно ли и где купить шубу или доху.
— Да ведь сентябрь на дворе, чудак ты, — говорил ему Луза.
— Не смотри, что сентябрь, соображай, что тайга, — озабоченно отвечал лектор. — Весь климат отсюда начинается. У вас, в уссурийских местах, все разграничено: весна — так весна, лето — так лето, а у нас хаос явлений, пойми.
— А я времена года расписал по маршруту, — говорил пушной агент. — Иначе, поверьте, хоть с катушек долой. Шуба и валенки у меня на Алдане, летнее на Селендже, выходное во Владивостоке, осеннее здесь. Так и верчусь.
Наконец, прислали верховых лошадей за лектором; выехал, надев осенний костюм, пушной агент; случайный пароход забрал отпускников, и Луза пошел договариваться с летчиком Севастьяновым, который собирался в тайгу с почтой.
Пришлось, однако, раньше говорить по радио со стройкой «ноль-ноль-один», и Севастьянов несколько раз просил какого-то Жорку обязательно что-то выяснить и позвонить ему.
— Сегодня нам Жорка все скажет, — обнадежил летчик. — Может, юн даже Михаила Семеновича найдет, чёрт его знает. Он все может.
Ночью, когда Луза спал, зуевская племянница Олимпиада дважды просыпалась от озорного стука в окно. Курьер с почты кричал ей: «Вас Жорка зовет, быстро!» Дважды она выскакивала за ворота, накинув шаль на длинную кружевную сорочку, и никого не заставала на завалинке. Рассвирепев, спустила с цепи псов и завалилась спать, не откликаясь ни на какие стуки.
Утром выяснилось, что вызывал Лузу радист Жорка из «ноль-ноль-один», сообщить, что разрешение лететь с Севастьяновым для него получено.
Утром этот Жорка опять вызвал Лузу и попросил от имени семерых трудящихся захватить с собой банки четыре варенья из универмага, купить детских книг и два метра голубой резины для женских подвязок.
— Давайте я вам все это куплю, — миролюбиво сказала за обедом Олимпиада. — Я всей тайге покупаю. На прошлой неделе костюм мерила за директоршу двадцатого прииска, — очень к лицу.
Олимпиада действительно все и всем покупала, сама другой раз не зная, кому делает одолжение, и лишь глубокой осенью, когда таежники сходились в городе, узнавала она своих подшефных по курткам, платьям, чемоданам или галстукам.
Поутру Луза вылетел с Севастьяновым. Под самолетом повисло море, потом оно скрылось, и потянулась тайга, просвечивавшая реками, полубритыми сопками, налитыми желтой и голубой водой, редкими и низкими жилищами. Вдруг открывались города и вновь пропадали. К ним не вела ни одна тропа.
— Как называется? — кричал Луза. — Вот это! Город? Как называется?
— Нумеруем, — безнадежно отвечал бортмеханик. — Только, брат, и делаем, что нумеруем. Ум за разум заходит.
По дороге, возле нескольких домиков, огороженных проволокой, они сбросили парашют с почтой. Таежные птицы долго кружились черной стаей над местом его приземления.
— Ведь как привыкли к науке и технике, — прокричал Лузе бортмеханик, — заметят парашют — сейчас крр, крр, слетаются. Давеча бычью тушу спустили, так, я тебе скажу, тысяч десять этих гавриков налетело, драку затеяли, — ну, думаю, унесут нашего быка вместе с парашютом… А вот на почту не лезут, разбираются, значит…
На аэродром «ноль-ноль-один» сели к вечеру. Светлозеленая лесная поляна, ровная, как озеро, окружена была высоким, стройным лесом. В его глубине светились маленькие огоньки, там было уже темно.
По краям поляны, в тени деревьев, стояли как бы широкие кусты, укутанные брезентом; за ними, еще глубже в лесу, светились палатки и бревенчатые домики. Сырой запах леса мешался с бензиновой гарью, звучала песня, и было очень странно и весело в этом ни на что не похожем мире.
— Михаил Семенович сообщает, что вам нет смысла догонять его, — сказал Лузе высокий худой человек в комбинезоне, как все тут, когда Луза и Севастьянов вошли в ближайший бревенчатый дом. — Садитесь, отдохните. Сейчас поужинаем.
Лузе стало неловко.
— Значит, обратно лететь? — спросил он, почесывая голову.
— Да, утром. Вы хорошо себя чувствуете? Тогда, стало быть, утром.
Ужинали сначала вчетвером: Севастьянов с бортмехаником, Луза и высокий. Но вскоре Севастьянов ушел, забрав варенье и подвязки. Бортмеханик тотчас завалился спать, а высокий, сидя у стола, внимательно читал толстую книгу.
И Луза тотчас бы лег спать, если б не эха книга. Что-то было обидное в чтении.
Он курил, сопел, харкал, выходил за дверь, — ночь была полна утомительной тишины, — и, наконец, промолвил в пространство:
— Хорошее у вас место.
— Да, — ответил высокий, вежливо отрываясь от книги. — Что, что, а место хорошее.
— Вполне подходящее, — сказал Луза, подмигивая.
— Вполне, — улыбнулся высокий, берясь за книгу.
— Скучновато вот маленько, я думаю.
— Не очень, — с каким-то значением в голосе ответил высокий. — Вы и ночью курите? — спросил он, не давая Лузе заговорить.
— Тоже ночь! — небрежно заметил Луза. — В колхозе теперь, знаете, как? Когда погода — так все тебе день и день, а пошел дождь, так вот тебе и ночь с самого утра.