Страница 13 из 87
— Прямо железобетон получается, — уверял Демидов.
— Ладно. Имени Ованеса будет завод. Ольга, как вернется с севера, пусть на заводе тренируется. Клей, так клей. Пятьдесят тысяч дам. Да все за твои глаза, Варя, а Демидову бы ни за что не дал, одной тебе верю.
А Василий Пименович Луза, попивая пахучую водку из синего графина, устало твердил:
— Ну, значит, с вас магарыч. Спой, Варя.
Однако, Михаил Семенович вскоре поднялся и заявил, что им пора ехать.
— Дочка на севере? Пошли-ка ей посылочку, Варвара, я велю передать.
Заплакав, Варвара бросилась к шкафу и накидала в наволочку теплых штанов, лифчиков, рубах, сахару и черных вкусных булочек.
В полдень выехали обратно. Луза бурчал: «На горе, на горе, на шовковой траве…» и был зол, а Михаил Семенович приткнулся в угол машины и засопел, как турист после славного перехода.
В пути еще заезжали на рыбный промысел, а затем выбрались на шоссе к Раздольному, и опять пошла длинная, пустая ночь в горах, вдали от деревень.
Утром шофер сказал:
— Командир дивизии едет навстречу. По машине узнаю. Остановиться?
— Ну, что-то стряслось, — говорит Михаил Семенович. — Остановиться.
— Да как же он это узнал? — удивляется Луза. — Такую петлю крутим.
— Подумаешь, как узнал!
Винокуров на ходу выскакивает из своей машины и быстрым шагом подходит к Михаилу Семеновичу. Тот, суетясь, вылезает на шоссе, и они торжественно здороваются, козыряя друг другу.
— Ваш вагон будет к вечеру в тридцати километрах от меня, — говорит потом Винокуров.
— Хорошо, садитесь с нами.
— Есть. Слушаюсь, — кратко отвечает Винокуров, молча пожимая руку Лузы.
Дивизия стоит за поворотом шоссе — арки, убранные красными полотнищами, плакаты, портреты ударников, клумбы, стрельбищные поляны, коновязи, оркестры, обозы.
— Разрешите ехать на стрельбище? — спрашивает Винокуров, прикладывая руку к козырьку.
— Пожалуйста.
После осмотра стрельбища:
— Разрешите представить последнее пополнение?
— Пожалуйста.
Люди пришли восемь дней назад из тайги. Комдив называет бойцов по фамилиям, специальностям, качествам.
— Ушаков, — показывает он на высокого веснущатого парня с блаженным от удивления лицом. — Ни разу не видел поезда, не слышал радио, ходил с вилами на медведя. По всем данным, прекрасный стрелок. Лично слежу за ним. Вот боец Цой, корейской роты. Гимнаст, музыкант. Прекрасный старшина в будущем.
После представления пополнения:
— Разрешите показать клуб?
Луза берет Винокурова за рукав:
— Борис Иваныч, а когда кормить будешь?
— Товарищ председатель колхоза, завтрак командного состава дивизии вместе с гостями в двенадцать ноль-ноль.
Они идут в клуб комсостава, и благообразный швейцар строго оглядывает сапоги.
— Пыльные сапоги, прошу налево, — говорит он бесстрастным голосом, и они чистят сапоги, прежде чем войти в комнаты, расписанные художниками дивизии, обставленные столярами дивизии и убранные женами дивизии.
Из клуба в конюшни, из конюшен в гараж, на скотный двор, в склады, в школу, в штаб.
— Разрешите просить вас на завтрак вместе с командным составом дивизии, — говорит, наконец, Винокуров.
Михаил Семенович, утомленный всем виденным, говорит:
— Просим, просим.
Входят в квартиру комдива. Винокуров кричит веселым, уставшим голосом:
— Надя, Михаил Семенович приехал, встречай! — И, оборотись к гостям, мешая им скинуть шинели в тесной и темной прихожей, торопливо спрашивает: —Ну, как, а? Михаил Семенович, как? Луза, как? Имеете вещь, а? Видели людей? Ну, какое впечатление?
Расправляя плечи, Михаил Семенович говорит, улыбаясь:
— Замучил ты нас, негодяй. Но такую дивизию нельзя не посмотреть. Ты как, Вася?
Луза хочет сказать что-то яркое.
— Это не дивизия, — говорит он, — это войско.
Комдив его понимает.
— Верно. Ну, спасибо. Садись, Вася, садись, дорогой. Все садитесь и пейте, ешьте.
Михаил Семенович здоровается с командирами и небрежно садится за стол, будто он сыт и только встал с постели.
— Ты, Борис, молодец, — говорит он, — самый культурный у нас командир дивизии. На тебя глядя, и остальные подтягиваются.
— А сколько я здесь? — кричит Винокуров. — Году нет. Обживемся — не то будет.
Он собирается еще что-то показать после обеда, но даже Михаил Семенович не выдерживает и машет рукой. Он встает и говорит:
— Нет, нет, ну тебя к дьяволу, замотаешь. Вызови-ка мне, Борис, Черняева.
Через несколько минут слышен его голос у трубки:
— Пробка? Надо послать, я тебе скажу кого. Надо послать Шотмана, вот кого, — он инженер. В тайге? Янкова тогда. Шлегель что? Уже выехал? К Зарецкому? Эх!.. Пускай тогда Полухрустов едет на пробку, а я поеду на север, так и скажи. Я на север, а он на пробку. Ладно.
Лузе хочется спать невероятно, но Михаил Семенович глядит на часы и начинает прощаться.
— Вася, по коням.
Холмы пологи и низки; картина полей напоминает Россию.
— Люблю Бориса Винокурова, — говорит Михаил Семенович, удобней усаживаясь в машину. — Будущий командарм. На людях как держится, видел? Насквозь культурный командир. Молодец!
Луза не отвечает. Он спит, сморщась и втянув голову в плечи. Ноги у него замлели, голова гудит, но он не может ни открыть глаза, ни пошевелить туловищем.
Кажется, они никогда не приедут, так долог, так утомителен этот последний путь перед отдыхом. Но вот показываются полутемная станция и поезд, рычащий на первом пути.
В салон-вагоне бледный Черняев играет лениво на мандолине. Не то он учится, не то сочиняет мелодию. Михаил Семенович кричит ему из коридора:
— Дай сюда мандолину! Разве так играют?
Он расстегивает шинель, садится на диван и ловко отхватывает какую-то песню или танец, глядя на Лузу полумертвыми от усталости глазами.
— Вот как надо играть, — говорит он, подмигивая.
Потом, становясь серьезным, отдает распоряжение на утро:
— Самолет.
— Сделано, Михаил Семенович.
— Погода там какая?
— Говорят, ничего.
— Теплое надо Лузе что-нибудь. Не в гости едем.
Сквозь дрему Луза слышит этот разговор и спрашивает:
— Куда еще это?
— Да ерунда. Километров с тысячу сделаем, и все. На самолете, не пешком. Спи.
Призывники, прибывшие в дивизию дней пять или шесть назад, ходили в дивизионный клуб на концерт. В первом ряду сидели оба гостя: пограничный и областной. Командир дивизии прилепился на краешке стула в седьмом ряду, рядом с Ушаковым, и все оборачивался к нему, спрашивал, интересно ли.
— Так точно… — больше ничего не мог выдавить тот от смущения.
Хотел было удалиться в задние ряды, но дивизионный похлопал по колену, шепнул:
— Все так начинали, ерунда. Стесняться некого.
После концерта пограничный старик рассказал, как в 1920 году били японцев, а областной доложил о строительной пятилетке.
В казармы возвращались строем и пели. Потом новички собрались в красном уголке и, вздохнув, заговорили о домах.
— Был бы я городским, вылез бы в люди, — сказал Ушаков, — а так ходу мне нет, не достигну.
— В танк хорошо попасть, специальное дело, — заметил Червяк, витебский. — Полная профессия на все руки.
— В пехоту загонят, — тихо сказал Ушаков, качая головой. — Грамоте не обучен, в комсомоле не был, — в пехоту загонят…
— Ныне и из пехоты что делают, — вступил в разговор Пестряков, тоже таежник, с Вилюя.
— Из пехоты в политику много ребят идет, сам видел. Из танков этих, так и знай, дорога твоя по хозяйственной части, в совхоз там или на фабрику. Химики — вот их чёрт не брал, — про них ничего не могу сказать. Моряк — тот фабричный человек, конница — это уж так и считай, что чекисты, а наш брат, пехота, по государственной, по гражданской части потом идет. В нашем сельсовете семь человек из пехоты. Один — организатор, другой — председатель, третий — бригадир, четыре инструктора.