Симфония боли

- Тарахти, – выронил он растерянно, почти беспомощно. – Ты почему не тарахтишь?..

Вонючка встрепенулся: как можно было забыть?! Вдруг хозяину станет лучше от этого, вдруг опомнится? Послушно распрямив шею, он хрипнул, скрипнул в попытке выдавить нужный звук… Вскинул перепуганный взгляд – разучился! – хрипнул ещё раз, клокотнул, сипло нелепо пискнул… И наконец мурлыкнул. Неловко и прерывисто, как в первый раз, потом снова и снова. С упоением ощутил на шее, под ухом, тёплую аккуратную ладонь, затем ещё одну – они будто бы грелись, напитываясь вибрацией… И вздрогнул, запнувшись, когда хозяин резко, всё тем же осоловелым тоном сообщил:

- Надо мыться.

В старенькой ванне с отбитой эмалью, под струями воды – тёплыми, наконец-то тёплыми – Рамси стоял всё такой же оторопелый и прямой, механически водя по телу мыльной мочалкой. Не повернулся даже на полный ужаса скулёж, который издал Вонючка при виде его тела: выпирающие кости, плохо заживший расковырянный бок да светящие сквозь пену синяки.

И когда питомец, выпутавшись из одежды, влез к нему и встал на колени – непривычно смелый, привычно ласковый, едва не плачущий от чужой боли, – Рамси, всё так же потерянно таращаясь, слепо потянулся навстречу. Он осязал свою болезненно-прекрасную иллюзию самыми кончиками пальцев: аккуратные бархатные ушки, углы крепкой челюсти, впалые щёки, выступающие скулы… Обожающий солнечный взгляд снизу вверх.

- Я здесь, хозяин, я рядом! – взмолился Вонючка хрипло – будто пытаясь разбудить. – И вы тоже… Живы! Живы! Теперь никуда не уйду, даже если прогоните – не уйду…

- Не уйдёшь, – согласился Рамси монотонно, и только дрожь накатывала волна за волной вместе с горьким осознанием нереальности.

Подставив ладони прерывистому дыханию, он уже не мешал Вонючке податься ближе – и рвано выдохнул, когда шёлковый тёплый язык прошёлся по груди и по животу – по контуру свежих синяков.

Тихо поскуливая – не в силах сдержаться – Вонючка невесомо, бережно собирал с хозяина капли воды, каждым касанием стремясь убедиться: живой. От тихого восторга так и заходилось сердце, колотилось под самым ошейником, и пена, которую он слизывал, будто священнодействуя, совершенно не казалась горькой. Ведь хозяин подрагивал под лаской всё сильнее, и приютил на его волосах растерянную ладонь… И, запнувшись, сипло шепнул:

- Н-нажрёшься мыла…

Вонючка глянул с искренним недоумением: и что? Но послушно поднял забытый на дне ванны душ. После пары секунд перерыва, всё смыв – он приник к тёплой коже ещё отчаяннее, жадно, будто тонул: внутри расползался огонь, тягуче стекая по позвоночнику. Это хозяин. Вонючка вылизывает хозяина – от этой мысли внизу стало тяжело, словно бы там был свинец. Давя желание вжаться, вплавиться, – он, горячо сопя, нежно зализывал свежие бордовые синяки. Заскулил жалобно от спазма нетерпеливой дрожи, без тени мысли о том, чтобы помочь себе руками, замершими на весу: это мог сделать только хозяин!

Рваный вдох – под упоёнными пёсьими поцелуями коротко дёрнулись выступы рёбер. Опустив взгляд на питомца – так откровенно и беспомощно возбуждённого, – Рамси задышал глубже, чаще, заводясь и сам… Распухшие неловкие пальцы вплелись Вонючке в волосы над ухом – и тот тепло выдохнул в непривычно впалый живот, с замиранием принимая знакомый сигнал. Языком – по остриям зубов и вдоль ложбинки посередине пресса… Мурлыкнув, Вонючка поднял восторженно-умоляющий взгляд: можно? Правда можно?

Рамси завороженно смотрел ему в глаза – почти забыв, что питомец нереален: по телу растеклась жаркая тяжесть, и, казалось, он чокнется сейчас, если Вонючка к нему не притронется… А если притронется – тем более. Скованный кивок – и в ответ на первое робкое касание, издав наконец звук – хриплый всхлип, едва ли похожий на стон, – Рамси ополз по ледяной стенке на дно ванны, и за ним – влюблённо курлычущий Вонючка.

Курлычущий, трепетный, чокнуто-кайфный – настоящий?.. Реальнее, чем вспышки боли, которыми огрызались то потревоженные рёбра, то живот… Рамси дышал часто, неровно – подёргиваясь всем телом; стиснув горячие бока питомца коленями, едва-едва касаясь волос дрожащими пальцами. Шалея от бесконечно нежных касаний, от того, как благоговейно обхватывают его дрожащие от урчания губы… Это не заняло много времени: Рамси стиснул ошейник, костлявое плечо, выгнулся весь – мощно, как раньше, – и задавленно, почти беззвучно взвыл. С таким неверящим, потрясённым кайфом, который с каждым стоном переходил всё дальше в восторг…

Облизнувшись, Вонючка вскинул сияющий счастьем взгляд; возбуждённо урча, осмелев – осторожно потёрся о сползшую по дну ванны ногу, упустил короткий стон… Рамси дёрнул его за плечи выше, к себе – крепко стиснув, держал и смотрел… Смотрел потрясённо, будто разглядел только сейчас, смотрел с ужасом потери и всё ещё неверием в обретение. Ощущал его тепло теперь уже всем телом: то, как бесстыдно-твёрдо и уязвимо он упёрся и как едва-едва заметно подрагивает, не смея ёрзнуть сильнее.

Подавившись коротким вдохом, Рамси порывисто притянул питомца ещё ближе – и лизнул: всю щёку от подбородка до глаза, широко, опалив горячим выдохом. И ещё, и ещё – вцепившись Вонючке в ошейник, весь дрожа, Рамси упоённо вылизывал его лицо, уши, шею… Всё тёплое, кайфное, беззащитное, бесконечно родное! Живой, живой, живой… Рамси уткнулся носом между ошрамованных ключиц – будто найдя наконец убежище – и с коротких задыхающихся всхлипов сорвался на рыдание.

- Х-хозяин?.. – сипнул Вонючка беззвучно, одеревенев в руках; Рамси зализывал его дальше, лихорадочно и ненасытно – ощущая языком каждый выпуклый рубец, не в силах надышаться, пропитаться насквозь – и плача взахлёб…

Едва слышно сопя, Вонючка трепетал в суеверном ужасе – от которого наслаждение становилось ещё острее, – готовый принять любые пытки за то, что увидел и услышал. Они были бы благом, были бы милостью, потому что хозяин, хозяин… Вонючка заскулил, вжался – и хрипло взвыл, выгнувшись, когда горячий язык с нажимом скользнул по соску.

Рамси сжал пружинисто бьющееся тело питомца с последним упоённым всхлипом, впитывая каждый его звук: кайф этого существа всегда как свой… Перекрыл ладонью панически-невнятные извинения, – так, что приятно вдавились в кожу острия зубов. Вонючка нарушил запрет, без приказа осквернил лордову тушку до самой шеи – а вместо возмущения было только умилённое «Так соскучился, так понравилось, что не выдержал»…

- Я думал, что больше никогда… – вытолкнул Рамси глухо, глядя в широко распахнутые, ошалелые от обожания глазищи – нереально лазурные, надо же, только теперь заметил: цвет моря у песчаного берега…

- Я думал, что больше никогда… – завороженно повторил Вонючка – и взмолился хрипло: – Пожалуйста, не оставляйте меня больше, мой лорд!.. Живого не оставляйте…

- Не оставлю, – заверил Рамси; его лицо, всё ещё мокрое от слёз, было наконец-то живым.

«Свой человечек» из Норсбрука позвонил, когда Второй Отряд остановился на обочине трассы: Парус запросился «на горшок». Кирус отошёл с телефоном подальше от галдящих сослуживцев: его потряхивало, не мог их больше слушать, не мог сосредоточиться… Закуривая последнюю сигарету из недавно купленной пачки, он принимал новости: утром будет показательное построение с пресс-конференцией, назревает какой-то серьёзный движ, в курилке только и разговоров, куда делся Хорнвуд… В торопливую речь «своего человечка» вплелись короткие гудки: параллельный звонок. Быстрый взгляд на экран – и Кирус до хруста вжал зелёную кнопку:

- Любана!.. – и закаменел весь, услышав из трубки мужской голос.

- Ну привет, «Мушш»! Известный также как Кирус… Это руководство дредфортской базы. Твоя баба у нас. Она брюхатая, нос курносый, кольцо у неё с печаткой, а подмышкой слева шрам, если вдруг не веришь.

Отклеившись от пересохших губ, под ноги упала тлеющая сигарета. Визгливая трепотня Вареши, бубнёж Паруса – остались вдруг далеко-далеко, в другом мире, а в этом – был только давящий на уши гул крови.