Страница 93 из 100
Был ли подвиг жизни Миклухо-Маклая понятен лишь немногим, избранным? Отчасти так. Только этим избранным вовсе не обязательно было быть великими мыслителями. Главное — иметь чуткое сердце, искренность и честность.
Он получил письмо от неизвестной:
«Я знаю, что Вы простите мою дерзость, потому что привыкли к простому, бесхитростному выражению симпатии со стороны ваших диких чёрных... Право, я не могу удержаться, чтобы хотя чем-нибудь не выразить своё глубокое уважение к Вам и удивление как человеку; не то удивление, которое заставляет бегать смотреть новинку, а то, которое заставляет подумать — отчего так мало людей, похожих на человека. Ещё раз примите моё глубокое уважение и симпатию как к русскому.
Русская».
Эпилог
ФИНАЛ ГЛОБАЛЬНОЙ ЦИВИЛИЗАЦИИ
А они, не веря в чудо.
Вечно заняты едой.
Ждут, безумные, покуда
Распростятся с головой.
Вечный гам и вечный топот,
Вечно глупый, важный вид.
Им, как видно, жизни опыт
Ничего не говорит.
мирал он долго, трудно, мучительно.
Страшно болела голова, словно её раскалывали изнутри тупыми молотками и острыми долотьями. Боль вгрызалась в суставы, выкручивала внутренности. Лицо его искажала гримаса страдания. Но это была не смерть, а жизнь. Порой находил силы работать над рукописями и корректурами. Но вскоре закрывал глаза в изнеможении, уже почти не мог двигать иссохшими руками.
Пробовал диктовать. Было трудно подбирать слова, а тем более — их произносить. Хотелось высказать что-то очень важное, самое важное на свете, ради чего он терпел страдания, ради чего пытается работать сейчас. Но наваливались бессилие и боль, и он уже не мог управлять мышцами лица, которые сжимались в конвульсиях. Жена наклонялась к нему, гладила голову, а в глазах её стояли слёзы.
Смерть стала бы для него благом, избавлением.
Блаженство нирваны! Вот счастливый финал жизни.
Приходил врач и делал укол. Вскоре после этого боль отступала. Возникала удивительная ясность сознания, освобождённого от терзаний плоти. Теперь-то откроется тайна бытия, о которой надо поведать людям... Однако мгновения озарения пропадали бесследно, и страдалец погружался в сон.
Какие видения посещали его? Скорее всего это было ощущение полёта — из тьмы к свету, от скованности тела к полной свободе духа. А что дальше? Проступающие, словно из тумана, великолепные острова Довольных Людей? Но вечное благоденствие и полное успокоение — это и есть блаженство нирваны, уход из мира в Ничто.
Достойная и такая судьба человека? Неужели для того явлено на свет это существо? Неужели в том и заключается смысл человеческой жизни — в обретении спокойствия, умиротворения? И разве не становится покойником тот, кто переходит в состояние вечного покоя?
Приходя в сознание, пробуждаясь от сна, вновь пытался работать, вновь брался за эту бренную жизнь, которая приносила столько страданий.
Так может быть в этом и суть человеческого бытия — в преодолении, постоянной устремлённости к высшему и, возможно, недостижимому? Как только угаснет это стремление, иссякнет воля к творческой жизни, на том и закончится человек.
...О себе думал отстранённо. Привык наблюдать не только за окружающими, но и за собой; обдумывать себя не как отдельную особь, а более всего как частичку человечества, крохотное его подобие. Ведь может быть, человек сотворён по образу и подобию человечества? И в судьбе каждого человека есть нечто от судьбы всей совокупности людей за всю её историю — прошлую и будущую?
ПРИЛОЖЕНИЯ
«Читая мои письма...»
Читая мои письма, многие читатели подумают, как приятно переезжать с одного острова на другой, прогуливаться по деревням, осматривать жилища туземцев, мерить их головы или зубы.
Я не скажу, чтобы моя работа была бы сложна и требовала бы такого терпения и внимания, но и собственно переезды с одного острова на другой могут представить иногда такие компликации, что читатель даже из самых кратких описаний может убедиться, что мой путь не был усыпан розами.
Не желая надоедать длинным повествованием, скажу в нескольких словах самую суть приключившихся неприятных случайностей. Шкипер шхуны оказался человеком весьма жестокого и грубого характера. Обращение его с тредорами, доходившее иногда до драки, заставило меня почти не выходить из каюты. Раз даже ссора приняла такой характер, что я мог предположить, что последние (их было 4) выкинут его за борт, хотя такого купания он бы стоил во многих отношениях, и принял на себя роль миротворца. Я уже не говорю о его обращении с туземцами, между которыми ходят рассказы о нём самого серьёзного свойства.
Меня уверяли туземцы о. Япа, что во время его последней поездки с целью ловли трепанга, когда истощённые работой и недостаточной пищей их соотечественники были больны и много больных умерло во время перехода, был случай, что одного больного этот шкипер выбросил живым за борт. Разумеется, плавание с таким шкипером представляет столько неприятностей, что нетрудно себе представить, что план путешествия по берегам Новой Британии, Новой Ирландии и Соломонову архипелагу канул в воду; ежедневность и назойливость таких столкновений разного рода между населением шхуны шкипером, чего я поневоле должен быть свидетелем, мне так надоела и опротивела, что мне серьёзно пришла мысль остаться на одном из островов и выждать другого судна, чтобы продолжать бы путь. Но физиономии островов Агомес и Ниниго заставляли предполагать нездоровый климат и вместе с тем весьма мало шансов скоро выбраться оттуда.
Я решил, собрав последнее истощившееся терпение, дотянуть ещё несколько дней и добраться до моего Берега.
Передавая письма для доставки их в Сингапур такой личности, как шкипер, было весьма неприятно, не имея полной уверенности, что они действительно достигнут назначения.
Но особенно досадно мне было быть в необходимости отложить на неопределённое время предположенное путешествие на острова Меланезии. Итак, мне кажется, читатель бы не сомневался, что при моём путешествии я частенько должен был найти между интересным и новым, что non sono tutte rosse (не всё было прекрасно).
Один день в пути
(Из дневника)
14 марта 1886 г. около двух часов утра пароход «Меrкаrа» бросил якорь на рейде Батавии. Сперва шум якорной цепи и беготня по палубе, а затем возня и приготовления к разгрузке уже несколько раз будили меня; но, зная, какой тяжёлый, утомительный день предстоит мне, я старался снова засыпать и поднялся не ранее обычного времени, т. е. в 5 часов утра. Взяв ванну из морской воды, я поднялся на палубу, где, кроме лоцмана и нескольких пассажиров, — которые от сильного нетерпения поскорее увидеть Батавию провели почти всю ночь на палубе, — нашёл уже ship-chandler’poв, поставщиков провизии и других предметов.
Утро было замечательно ясное, и тёмно-голубые силуэты вулканов Салак и Пангеранго отчётливо вырезывались на ярко-зелёной кайме береговой растительности. На берегу, в миле расстояния от нас, виднелись красные кровли и белые здания новой гавани Батавии — Таньон-Приок. Большинство судов стояло на якоре тут же, и только немногие виднелись далеко на западе, на старом Батавском рейде. Малым ходом вошли мы в небольшую, но вполне укрытую брекваторами гавань, оконченную только два года тому назад, и каналом подошли к самой стенке пристани, где нагружают уголь. Более сотни туземцев немедленно принялись за работу. Такая поспешность нагрузки углём была не очень приятна для пассажиров, так как многие рассчитывали отправиться в Бейтензорг и вообще пробыть в Батавии не менее суток, а иные желали бы даже остаться и дольше. Для моих личных намерений непродолжительность стоянки являлась также крайним неудобством.