Страница 81 из 100
Во время второго пребывания на Берегу Маклая учёный записал:
«Спокойствие жизни среди обширного поля многосторонних исследований составляет особенно привлекательную сторону моей новогвинейской жизни. Спокойствие это, благотворительно действующее на характер, совершенно бесценно для деятельности мозга, которая, не развлекаясь различными мелочами, может быть сосредоточена на немногих избранных задачах.
Дни здесь кажутся мне слишком короткими, так как мне почти что никогда не удаётся окончить к вечеру всё то, что предполагал сделать в продолжение дня... Приходится нередко отгонять невесёлые думы: о мизерных свойствах человеческого мозга, о необходимости собирания материалов по песчинкам, иногда даже сомнительной доброты...»
Когда завершилась основная часть его исследований и началась обработка собранных материалов, обдумывание того, что удалось сделать, а что осталось недоработанным, когда жизнь его стала входить, как говорится, в нормальную колею, ему вновь стали приходить на ум мысли о счастье.
Он выстроил свою жизнь по тому плану, который наметил для себя. Ему довелось испытать немало опасностей и лишений, нередко исследователь находился на краю гибели. Неужели всё это можно считать счастливой судьбой?
А может быть, учёный пытается обмануть самого себя?
Хотелось поделиться своими сомнениями с кем-то, заслуживающим глубокого уважения. Старый и верный друг князь Александр Мещёрский безусловно одобряет все его действия, восхищается научным подвигом Миклухо-Маклая. Вернувшись в 1882 году в Россию, Николай Николаевич не раз слышал подобное суждение о своих путешествиях и трудах. Однако сам понимал, как много ещё остаётся сделать и как ещё далеко от обобщающих научных сочинений.
И вот в Париже перед отъездом в Австралию ему повезло: Александр Мещёрский договорился с Иваном Сергеевичем Тургеневым, что тот примет у себя Миклухо-Маклая, с которым встречался двенадцать лет назад в Веймаре.
Тургенев занимал небольшую комнату на третьем этаже. Он, несмотря на болезнь, радушно принял своих соотечественников, вспомнил о первом знакомстве, расспрашивал исследователя о путешествиях и планах на будущее. Мещёрский вскоре откланялся, Миклухо-Маклай, поинтересовавшись здоровьем Ивана Сергеевича, получил обстоятельный ответ. Выяснилось, что мучают боли, главным образом в позвоночнике, которые, по его словам, могут свидетельствовать о приближении смерти.
Писатель говорил об этом спокойно, и Миклухо-Маклай отметил про себя, что в этом отношении у них много общего. Они помол чеши.
Дальнейший разговор Николай Николаевич записал по памяти чуть позже, оговорившись, что ясно и хорошо запомнил смысл выражений Ивана Сергеевича, хотя не может ручаться за абсолютную точность диалога. Нам остаётся только воспользоваться его воспоминаниями.
Миклухо-Маклай сидел у окна; Тургенев находился в глубине комнаты. Свет, отражённый от большого зеркала, освещал его пышную седую шевелюру и мягкие красивые черты лица. Несмотря на болезнь и предчувствие смерти, лицо выражало умиротворение.
— Вы говорили, Иван Сергеевич, — начал собеседник, — что чувствуете себя стариком и что вам, по-видимому, недолго осталось жить. Так скажите мне, в какую пору вашей жизни вы чувствовали себя наиболее счастливым? Было ли это в детстве или юности, в полном расцвете сил или теперь, на склоне лет?
Тургенев поднял голову, посмотрел Николаю Николаевичу в глаза и улыбнулся:
— Э-э, батюшка, какой вопрос-то вы мне задали! И вы думаете, что на него так вот легко ответить?
— Нет, не думаю. Только полагаю, что для вас это сделать легче, чем для любого другого.
— Постараюсь подумать и сказать. Ведь это такой вопрос, что о нём можно написать целую книгу.
Тургенев задумался. Маклай стал смотреть в окно. Что и говорить, для ответа надо не книгу написать, а жизнь прожить и не как-нибудь, а осознанно.
— Когда человек к чему-то стремится, когда его обуревают желания, — заговорил писатель, — он не может быть счастлив. Ему редко удаётся достигнуть желаемого. А если это и происходит, он испытывает разочарование. Ему кажется, что он желал большего или что исполнившееся желание совсем не то, к чему стремился.
Помолчал и продолжил:
— Детьми, молодыми людьми и уже вполне взрослыми мы все постоянно чего-то ждём, чего-то жаждем и не можем угнаться за своими мечтами. А не имея желаемого, человек чувствует себя несчастным или, во всяком случае, неудовлетворённым. Я могу положительно сказать, что пока желал слишком много, я никогда не был доволен вполне, а значит, и счастлив. По сравнению с прошлым я теперь почти ничего не желаю, у меня нет несбыточных мечтаний. Поэтому теперь я счастливее, чем когда-либо прежде.
Сказав это, он как будто бы засомневался в верности своего суждения, задумался и добавил:
— И вот ещё что. В молодые годы и даже в летах зрелых я порой не знал, что делать со своим временем, я его торопил; часы и дни тянулись мучительно медленно. Вы знаете, что такое русская хандра — невесть отчего, беспричинная тоска. Если вы когда-либо переживали это, то скажу вам просто, что я часто, слишком часто хандрил. А это — щемящее, пренеприятнейшее чувство. От него человеку и белый свет не мил. Теперь же, когда стал стариком, почти что забыл, что такое хандра. Она уже меня не посещает. Часы и дни не ползут для меня, а летят, и так быстро, что хотелось бы замедлить их бег. Отсутствие хандры — тоже признак счастья. Для счастливых время не тянется тоскливо, а мчится без оглядки. В последние годы мне иногда бывает тяжело оттого, что время так скоротечно. Я с благодарностью, как подарок судьбы, принимаю всякий новый день. Счастлив уже одним тем, что могу жить, радоваться и страдать, да-да, и страдать тоже, потому что страдание непременно сопровождает жизнь, и теперь я это понимаю, а значит принимаю как должное. Пожалуй, только сейчас я почувствовал волю к жизни как таковой, почувствовал вкус жизни, а не каких-либо благ, иллюзий будущего.
— А вас не тяготит мысль о чём-то несовершенном, не достигнутом, что хотелось бы исполнить, сделать?
— Теперь понимаю, что сделал всё, что мог, высказал всё то, что желал. Меня перестали тревожить несбыточные желания. Именно они лишали меня ощущения счастья. Если человека удовлетворяет его настоящая жизнь, если он умиротворён и его не обуревает жажда чего-то иного, это, как мне представляется, свидетельствует о том, что он счастлив...
Он говорил, глядя мимо Маклая в окно, как будто рассуждая наедине, проясняя для самого себя свои чувства. Наконец пытливо взглянул на собеседника:
— Ну что? Вы удовлетворены ответом?
— Да, вполне. Всё это мне было тем более интересно слышать от вас, что ваши слова являются подтверждением одного замечания, которое давно казалось мне верным.
— Какое замечание? Кто его высказал?
— Да ведь то, что вы сказали, было прежде выражено, только короче, Шопенгауэром.
— А! В самом деле! Так он был прав, — проговорил Иван Сергеевич, помолчал и добавил устало: — Вот если бы только старость не сопровождалась слабостью и болезнями...
Было заметно, что длинный разговор его утомил. Миклухо-Маклай поспешил откланяться, высказав надежду увидеться с Иваном Сергеевичем через несколько лет (не сбылось: Тургенев умер в следующем году).
Уходя, подумал, что ему ещё очень далеко до счастья. Впереди было слишком много того, чего хотелось бы добиться. А когда завершишь одни свои работы, потребуется двигаться дальше, добиваться ещё большего.
Тургенев, замечательный писатель, действительно выразил в своих сочинениях всё или почти всё, что желал высказать. От его теперешних слов, а также высказываний Шопенгауэра всего лишь один шаг до индусского афоризма: «Откажись от всего и будешь счастлив».
Выйдя на шумную улицу и видя снующих озабоченных людей, Маклай вспомнил о том, как живут его знакомые папуасы на восточном, не тронутом цивилизацией берегу Новой Гвинеи. Они не стремятся каким-либо образом изменить свою жизнь, не жаждут чего-то сверх того, что у них есть. Сотни, а может быть и тысячи лет живут настоящим, без излишних забот и хлопот, не испытывают разочарования, потому что их не очаровывают иллюзии будущего.