Страница 44 из 100
Направив свой урумбай к острову Мавары, Маклай постарался застать здесь одного из предводителей нападения. Гнев учёного был так велик, что он один, с револьвером и карабином, ворвался в дом капитана. Но того и след простыл.
Вернувшись к разграбленному жилищу на мысе Айва, Маклай вновь испытал прилив ярости и решил, что надо перебираться в другое место. Погрузив на урумбай то, что осталось, они спалили дом и отправились к посёлку Умбурмету. Ему построили новую хижину, в которой поселился он с больным Ахматом и двумя слугами; остальные его люди предпочли оставаться на судне, боясь нового нападения враждебных туземцев.
Маклай продолжил исследования, проводя антропологические измерения, преимущественно черепов, и делая зарисовки наиболее типичных или оригинальных лиц. Он записывает в дневник: «Надо сказать, что вообще разнообразие физиономий вследствие разнородной примеси здесь гораздо значительней, чем, напр., на Берегу Маклая, даже у здешних горных жителей... Во всяком случае, форма носа не может считаться характерной чертою, как того хотят антропологи, не выезжавшие из Европы и делящие род человеческий на расы, сидя в удобных креслах и своих кабинетах. У здешних папуасов (я разумею тех, которые не обнаруживают заметных признаков смешанной расы) можно встретить и плоские, приплюснутые носы, и прямые, и крючковатые, и, наконец, такие, кончик которых свешивается низко над верхней губой».
Вновь всё та же закономерность: разнообразие индивидуальных признаков очень велико. Хотя, конечно же, вряд ли среди папуасов встретишь нос Аполлона. Но ведь то же можно сказать и о многих представителях белой расы. Да и определяет ли форма носа, разрез глаз или строение черепа интеллектуальные и психические свойства человека? Разве мало среди европейцев жестоких и коварных разбойников, пиратов типа капитана Мавары?
Вспоминая об этом человеке, Маклай приходил в ярость. И вдруг — удача! Рано утром, когда он пил кофе на веранде, любуясь горными вершинами, ему сообщили, что ночью прибыла пирога с острова Мавары, в которой, по-видимому, находится так называемый капитан. Учёный приказал слугам зарядить все ружья. С веранды было видно, что на пироге из Мавары находилось раза в три больше людей, чем его слуг.
Что будет, если они вздумают защищать своего капитана? Впрочем, нечего рассуждать, надо действовать быстро и решительно, не давая им опомниться.
Вручив одному из помощников винтовку и вооружившись револьвером, Маклай спросил исполнительного папуаса Мойбирита:
— Ты боишься идти со мной или нет?
— Нет, если ты пойдёшь первый.
— Тогда возьми верёвку для капитана Мавары.
— А если он будет стрелять?
— Тогда я его убью.
Он вспомнил следы крови в своём доме на мысе Айва, изрубленную на куски девочку и не сомневался, что без раздумий застрелит подонка, если тот окажет сопротивление. Лишь бы не было всеобщей резни.
Тем временем на берегу, куда они спустились, шла своя жизнь. На нескольких кострах готовилась пища, на урумбае завтракали, кое-кто из прибывших любезничал с местными папуасками. Медленно переходя от одной группы к другой, они подошли к пироге с Мавары. На ней и возле неё находились туземцы, но их предводителя не было видно.
— Где здесь капитан Мавары? — негромко спросил Маклай.
Ответом было всеобщее молчание.
Маклай почувствовал прилив ярости. Теперь уже его ничего не остановит. Он повторил громко в сторону пироги:
— Капитан Мавары, выходи!
Было ясно, что он скрывается. Войдя на пирогу, Николай Николаевич сорвал циновку, служившую крышей палубной надстройки. Там, скорчившись, сидел негодяй, ставший вроде бы совсем маленьким.
— Саламат, туан (здравствуй, господин), — пробормотал он дрожащим голосом.
Вокруг стали собираться угрюмые люди из Мавары.
Маклай схватил капитана за горло и приставил к его рту револьвер, приказав встать. Великан, который был на голову выше противника, дрожал всем телом.
— Свяжи ему руки, — приказал исследователь Мойбириту. — А вы слушайте! — обратился он к собравшимся. — Я арестую этого человека. Он должен был стеречь мой дом в Айве. Но он допустил, чтобы в моей комнате убили женщин и детей, а мои вещи разграбили. Он был заодно с нападавшими. Я заберу его с собой и передам на суд резидента.
Видя, что некоторые туземцы вооружены, Маклай положил свой револьвер в кобуру и сказал:
— Я не сержусь на вас. Оставьте оружие и помогите моим людям перенести вещи из дома в урумбай. Мы скоро отплывём.
Лица туземцев повеселели. Началась погрузка вещей. Две жены капитана Мавары, находившиеся тут же, оставались спокойными и не пожелали последовать за супругом.
Смысл существования
Зная про опасные приключения нашего героя среди диких племён, приходишь к выводу: это же самый настоящий авантюрист, искатель приключений. Ловец острых ощущений, сделанный из того же человеческого замеса, что и лихие флибустьеры. Среди них, как известно, было немало людей образованных и родовитых. Недаром же он отнюдь не возражал, когда его величали де Маклаем, султаном Новой Гвинеи. Не о таких ли писал один из романтических поэтов начала XX века Николай Гумилёв:
Кстати, именно такой случай произошёл в то время, когда Маклай возвращался на урумбае с арестованным капитаном Мавары из Папуа-Ковиай. Он приказал не заходить в порты и вообще не приставать к берегу во время этого недельного плавания, справедливо опасаясь, что арестованный воспользуется остановкой и сбежит (среди команды у него были сообщники). Этот приказ не понравился команде, решившей ослушаться начальника. Тогда он, выхватив револьвер и изображая высшую ступень негодования, поклялся убить любого, кто посмеет повернуть к берегу.
Да, он был авантюристом. Но особенным. Маклай бы счёл ниже своего достоинства делать что-либо исключительно ради денег, славы или острых ощущений. Он не был туристом за казённый счёт.
Вернёмся на полгода назад, когда учёный только направлялся на Папуа-Ковиай. В начале января он сделал длительную остановку в городе Амбоина на одноимённом острове, где находилась голландская резиденция, в Восточной Индонезии, готовился к экспедиции и пытался проводить научные исследования, что плохо удавалось из-за постоянных болезней.
Запись в дневнике от 15 января 1874 года: «Периост костей, которые подчас сильно болят. Также чувствуется боль во всём теле, сильно вспух. Колотье и боль печени более чем чувствительны.
Днём нет положительно никакой охоты что-либо делать. Ночью не знаешь, как лечь и повернуться без боли; не могу к тому же спать.
Думаю сделать завещание г. и г-же Кр., которые очень любезны и добры».
Что ж, и у сильных людей бывают периоды слабости, особенно когда силы подорваны тяжёлой болезнью. Но вот что замечательно и удивительно. В тот же день, не имея «никакой охоты что-либо делать», он пишет пространное письмо в Бейтензорг, но не прелестнице Л. Л., а живущей по соседству с дворцом генерал-губернатора дочери директора ботанического сада Кэтрин Шеффер, набожной ученице колониального Лютеранского института Божьей Матери. Этот документ заслуживает того, чтобы его привести целиком:
«Милая Кэти!
Сегодня весь день не даёт мне покоя наш последний с Вами разговор в Бейтензорге. Возможно, я покажусь Вам навязчивым, но всё же хочу высказать некоторые дополнительные свои соображения, иначе мне от них не избавиться.
Я положительно не терплю копаний в чужих душах, в особенности непрошеных, когда кто-то считает себе вправе переделывать чужую душу по-своему и кому-то навязывать свои убеждения. Но, однако же, позвольте сказать Вам с уверенностью, что Ваше страстное желание, употребляя Ваши слова, «всеми силами души и не считаясь с трудностями и другими невыгодами способствовать христианскому миссионерству и всяческому распространению в Океании христианства вообще» пользу островитянам не принесёт и более всего никого из них не спасёт.