Страница 40 из 100
Пришла пора сделать выбор. И Маклай в Гонконге простился с капитаном и командой «Изумруда». На пассажирском пароходе он направился в Батавию (Джакарту), где на голландском фрегате за ним по приказу Джемса Лаудона была закреплена каюта. Экспедиция вокруг Новой Гвинеи, в которой получил возможность участвовать Миклухо-Маклай, намечалась на конец 1873 года, а сейчас ещё был май.
Низменное болотистое побережье, лачуги между каналами, грязная гавань, скопище разнокалиберных лодок, шум и суета. Полная противоположность резиденции генерал-губернатора, которую с полным основанием можно было бы называть райским садом. Но Миклухо-Маклай не стал сообщать Лаудону о своём прибытии и тем более навязываться к нему в гости. Он поселился со своим слугой в небольшом домике.
Да и не ожидал он ничего хорошего от встречи с генерал-губернатором, который слыл человеком весьма сухим и суровым.
Джемс Лаудон, осведомлённый о прибытии русского путешественника, не замедлил прислать ему приглашение поселиться в его резиденции. Это был обширный дворец с многочисленными пристройками, расположенный в роскошном ботаническом саду. Гость выбрал небольшой павильон, чуть в стороне от главного здания. Здесь, в предгорье главного хребта Явы, было не так душно и влажно, как на побережье.
В домик, где поселился Маклай, перевезли его вещи — ящики с коллекциями, приборами, книгами и рукописями. Он был полон решимости обрабатывать огромный накопленный материал, писать научные статьи и, конечно же, укрепить здоровье перед очередным путешествием.
Джемс Лаудон, почтенный господин средних лет, с высоким лысоватым лбом и бакенбардами, был очень любезен и препоручил гостя своей семье, прежде всего молодой жене Лючии и старшей дочери (от первого брака) Андриенне.
Знакомясь с Лючией Лаудон, Маклай вдруг почувствовал, что у него похолодело сердце: тонкими чертами лица и грациозными движениями она привела его в смятение. Месяцами он наблюдал и зарисовывал многих женщин и девушек, почти совершенно обнажённых, и среди них некоторых вполне и привлекательных. Но он изначально осматривал их как предмет изучения, стараясь не думать о них как объектах вожделения. Это вошло в привычку. Он ясно сознавал, что стоит хоть раз не совладать с похотью, стремлением удовлетворить половую потребность без любви, как затем уже не удастся побороть искушение наслаждаться снова и снова, пользуясь особым положением среди туземцев. Да и положение это будет уязвимым: он станет одним из них, пусть даже повелителем, вождём, именно султаном...
Теперь перед ним красивая женщина в европейском наряде, и он смотрит на неё вовсе не как исследователь. Он — молодой мужчина, который долго был лишён женского общества. Ошеломлённый встречей, смотрит пристальным взглядом светло-карих глаз. Гость представился, насупясь, как юноша, стараясь не выдать своего волнения.
Первая встреча — лишь предчувствие, которое может и обмануть. Но ему приходилось встречаться с Лючией (конечно, в присутствии детей и няни), бродить с ней по парку, рассказывая о своих приключениях среди так называемых диких. Почему-то всех интересовало, попадались ли ему людоеды, охотники за черепами. Смеясь, он говорил, что наиболее активным и неутомимым охотником за черепами на берегу Маклая был он, а дикари предпочитают разводить культурные растения, кур и свиней, так что вполне могут считаться культурными, хотя и не в европейском смысле.
Маклай часто уезжал в город, где проводил несколько часов в морге, препарируя черепа представителей разных племён и проводя сравнительно изучение их мозга. Он всё более убеждался в том, что вес, объем и строение мозга у жёлтых или чёрных ничем не отличаются от таких же показателей белой расы. Если бы это удалось убедительно доказать, то были бы окончательно подорваны позиции многих учёных, которые, включая уважаемого Рудольфа Вирхова, поощрявшего его исследования, убеждены в биологических преимуществах белой расы. Однако до сих пор не было накоплено достаточно много фактов для статистически достоверных обобщений.
Его работу прервала тяжёлая болезнь — лихорадка деньгу, которая недавно появилась на Яве. Три недели исследователь был прикован к постели. Его постоянно навещали Лючия и Андриенна — две прекрасные добрые феи. Он стал замечать, что ждёт их прихода, а когда Лючия появляется в дверях, одаривая улыбкой, прекращаются боли в суставах и ломота в костях.
Выздоравливая, Николай Николаевич попытался продолжить работу, брался за перо, но пальцы не слушались, распухшие суставы отзывались острой болью. Буквы получались дрожащие, корявые, строки смещались. Писать было невозможно. Пришлось нанимать писаря и диктовать ему.
Со временем работа стала утомлять и раздражать. Он перестал ездить в городской морг, через силу диктовал, подолгу задумываясь и подбирая слова. Не потому, конечно же, что плоховато знал немецкий язык, который был вторым родным после русского. Его всё чаще отвлекал образ Лючии, её улыбка, движения, ясная звучная речь (прежде она была артисткой), безупречные манеры. А тут приходится отстранять её милый образ и обращаться с деловым, и, пожалуй, безнадёжным предложением к председателю Берлинского общества антропологии, этнографии и первобытной истории Рудольфу Вирхову:
«Я был бы очень рад, если бы Вы оказали помощь делу изучения анатомии рас. Чтобы расшевелить инертные колониальные власти, необходим толчок из Европы. Со своей стороны, имея поддержку Вашего признанного авторитета, я берусь провести это дело на практике.
Я обращаюсь к Вам, многоуважаемый профессор, с этим предложением, так как уверен, что для Вас необходимость создания науки — анатомии человеческих рас как основы антропологии — является очевидной. Я не сомневаюсь, что более узкие интересы и занятия не воспрепятствуют Вам сделать что-нибудь в отношении этого более далёкого для Вас, но тем не менее очень важного для науки вопроса».
Увы, вряд ли человек с мировым именем будет содействовать малоизвестному учёному стать основателем новой научной дисциплины. А сам Вирхов, не покидающий Европы, ею заниматься не станет. Да и лукавил Миклухо-Маклай. Новую науку можно было бы учредить, но только она, как становится ясно, безусловно докажет анатомическое сходство рас и тем самым утратит предмет своего исследования, предварительно опровергнув некоторые основополагающие идеи Вирхова и других сторонников принципиальных расовых различий отдельных ветвей рода человеческого.
Свои взгляды Миклухо-Маклай не скрывал. К нему, ставшему местной знаменитостью, приходили журналисты. Отвечая на их вопрос, он не считал нужным прибегать к дипломатическим уловкам и оговоркам. Находясь в гостях у самого настоящего колониалиста, он всё-таки высказывал «крамольные» мысли:
«Бытует мнение, что папуасы по своему природному развитию ниже малайцев, а малайцы — ниже европейцев. К сожалению, анатомировать папуасов у меня не было возможности, но за пятнадцать месяцев жизни на Берегу Маклая я достаточно изучил их внешнюю антропологию и с уверенностью могу сказать, что их отсталость объясняется лишь историческими обстоятельствами. То же самое касается и малайцев. Достаточно дать им образование и создать нормальные условия жизни, чтобы они поднялись до современного уровня цивилизации».
Подобные взгляды русского путешественника вызывали пересуды в местном высшем обществе. Об этом он догадался во время прогулки в саду.
Ещё не окрепнув после болезни, Николай Николаевич то и дело садился на скамейку, стараясь унять дрожь в ногах. Андриенна спросила:
— Господин де Маклай, вы действительно считаете, что из дикаря можно сделать цивилизованного человека?
— Что за вопрос, дорогая, — улыбнулась сидящая рядом Лючия, — мы же не в научном собрании. Не следует казаться умнее, чем ты есть.
Внимание, которое уделял знаменитый учёный падчерице, начинало раздражать Лючию, особенно после того, как Джемс Лаусон отметил, что между их гостем и Андриенной завязываются более чем дружеские отношения: он с упоением слушает её игру на фортепьяно, а девушка постоянно расспрашивает его о приключениях среди папуасов.