Страница 17 из 94
— Я бы не поверил, — повторил луноликий полководец, — но разве наши враги умнее нас? Если это так, то мы достойны лишь одного — смерти.
Субэдей, не терпевший заумных речей своего собрата, в другое бы время оборвал его, заставив спешно искать спасительный выход, но сейчас лишь нахмурился и шумно засопел.
— Утром я сам схожу к половецким вождям и сделаю так, чтобы они поверили, но для этого нам придётся расстаться с частью наших богатств. Слова стоят мало. Но если эти слова обернуть золотом, тогда вес их поднимется, — доставая вторую лепёшку и запихивая в рот пучок дикого чеснока, глубокомысленного рассуждал Чжебе. Он всегда любил поговорить.
Утром, едва рассвело, полководец, выбросив белое знамя, двинулся к половцам. За его спиной шёл воин, ведя двух лошадей, груженных тюками с золотыми кувшинами, подносами, блюдами, кубками и прочей утварью. Чжебе провели в юрту к половецким ханам. Он поклонился им, выложил золотую посуду, сразу же заметив хищный блеск в глазах степных вождей.
— Разве вы яссы, аланы или грузины, кто привык жить в горах и для кого степи подобны пустыне? Разве мы не братья, живущие по одним законам, для кого глоток кумыса и копчёная конина единственная сладость жизни? Так почему вы помогаете аланам и воюете против нас? Разве мы пришли сражаться с вами? Нет, нам нужен Дербент, где укрылся хорезмшах Мухаммед, а его взяли под защиту аланы, и они наши враги. Мы же пришли с дарами к вам, ибо не воюем против своих братьев. Примите наши скромные подношения, и заключим вечный мир. Я клянусь своей кровью никогда не поднимать меча против половецкого хана и по первому его зову мчаться к нему на помощь.
Глаза Чжебе вспыхнули ярким блеском, он выхватил нож, разрезал себе ладонь и слизнул полоску крови, как бы подтверждая истинность того, о чём говорил. Столь неожиданный поступок монгольского темника восхитил половецких вождей. Они потупили головы, бросая украдкой взгляды на золотые кубки и кувшины, ибо так же клятвенно обещали аланам разгромить монголо-татарскую рать. Однако Чжебе не потребовалось произносить новую речь, чтобы переманить половцев на свою сторону. Те словно были готовы к предательству и недолго колебались, брать или не брать дары. Вечный мир был затверждён, половцы сняли засаду и разошлись по домам.
Возвратившись в свой лагерь, Чжебе объявил узколицему брату своему, что выход из долины открыт, а половцы сложили оружие.
— Как видишь, можно побеждать, не вынимая меча из ножен, — не без гордости добавил он.
— Сначала мы уничтожим диких аланов, а потом примемся за твоих безмозглых половцев, — прорычал Субэдей. — Мёртвый друг — лучший друг.
— Вообще-то я только что заключил с половцами вечный мир, — отхлебнув кумыса, усмехнулся Чжебе.
— Они его и получат: вечный мир и покой.
Уже через час аланы, не ждавшие за своей спиной воинов Чингисхана, угодили в ловушку, и татаро-монголы их всех безжалостно перебили, после чего бросились догонять половцев. Беспечные степняки небольшими отрядами разъезжались по домам, приторочив к седлу золотые кувшины и блюда. Их умерщвляли, отбирая дары. В живых уцелела лишь горстка половцев. Узнав о страшном вероломстве монголов, они в страхе побежали на север, к Киеву, за помощью к русичам.
Субэдей сам собирал золотую утварь. Возвратившись, они должны сдать старому обознику Узулкару все предметы до единого. Для того их и брали в поход, чтобы находить выход в таких вот неожиданных обстоятельствах. Но воин Чингисханова братства не должен причинять ему ущерб.
— Сколько не хватает? — хмурясь, спросил Чжебе.
— Трёх маленьких кувшинов и того большого подноса, который понравился Темучину. Его мы должны найти во что бы то ни стало. Они остались у тех, кто ускакал в Киев. А с русичами мы не должны воевать... — пробормотал первый полководец.
Чжебе задумался. Нельзя воевать означало: нападать первыми. Обороняться же Темучин им не запрещал.
— Что надумал? — спросил Субэдей.
— Для начала зашлём послов в Киев, отсоветуем им покрывать ковыльников, ведь те всегда ходили набегами на Русь. Попробуем взять лаской северных людей, — усмехнулся Чжебе. — А там поглядим!..
Обнажённая Лейла, подогнув колени к животу и прикрыв руками маленькие груди, заснула прямо на ковре рядом с костерком, пылавшим в центре шатра. Она сразу поняла, что от неё требует завоеватель, и постаралась угодить ему. Каждый раз, когда её тонкие холодные пальчики касались его кожи, он замирал, ощущая сладкие судороги, подобно змеям пробегавшие по телу. Хан пытался не смотреть в её печальные глаза, в которых ещё читались робость и брезгливость. Но что иного требовать от чужеземки и пленницы? Темучин вдыхал нежный аромат рабства, исходивший от испуганной юной наложницы, и он возбуждал его больше, нежели дикая страсть и похотливость. Темучину нравился шёлковый холодок её гибкого тела и дрожание бёдер, влажные от слёз миндалевидные глаза и беспомощная мягкость губ. Не удержавшись, он укусил её, окровавив плечо, но принцесса даже не вскрикнула, и это лишь прибавило ему страсти.
Почти час он терзал её, пока не насытился и сам не почувствовал усталость. Тогда лёг рядом на ковре, шумно раздувая ноздри и вдыхая запах её потного тела. Некоторое время Лейла лежала неподвижно, вздрагивая от его шумного дыхания. Чингисхан погладил её по бедру и сказал:
— Жеребёнок...
Она, хоть и не поняла смысл произнесённого слова, по интонации обо всём догадалась и, помедлив, повернулась лицом к огню, а к нему спиной. Но повелитель не обиделся.
«Через неделю-две она привыкнет, — подумалось ему, — и сама будет искать моих ласк. Так было со всеми до неё и так будет после. Жаль только, что нельзя будет взять её с собой в новый поход или отослать домой...»
Никто не имел права возить с собой наложниц или брать их в жёны, и он сам не имеет права нарушать этот закон. Война выше любви или страсти. Обычно он и не требовал от слуг, чтобы они приводили к нему в шатёр рабынь. Похоть редко одолевала тело, а если это и случалось, великий хан силой воли умел укрощать её. Но от младшей дочери хорезмшаха не отказался лишь по одной причине: принести ему большую боль. Местные колдуны там, в Дербенте, наверняка все провидят и расскажут ему о том, что стало с его детьми. Темучин с этой целью сохранил жизнь двум евнухам его гарема и отпустил их, чтоб они рассказали своему хозяину обо всём. И это принесёт Мухаммеду новые страдания. И предощущение их придавало ласкам Лейлы особую прелесть.
Сгустились сумерки. Чингисхан некоторое время любовался её хрупким, грациозным телом. Отблески огня от костерка лишь подчёркивали его необычные, почти волшебные линии. Длинные тонкие руки наложницы, её смуглая, кофейного оттенка кожа, изломанная поза спящей возбуждали жадный взор степного царя, и он, не выдержав, снова, как коршун, накинулся на неё. Принцесса застонала от грубых прикосновений, но не стала сопротивляться его необузданным желаниям. Испытав острый приступ наслаждения, Темучин, не в силах сдерживать переполнявшую его страсть, несколько раз вскрикнул и упал рядом с Лейлой.
Прошло полчаса, прежде чем он успокоился. Поднявшись, он накрыл принцессу верблюжьим одеялом. Она не шелохнулась, сразу погрузившись в сон, который был единственным её спасением.
Слуга привёл Ахмата. Прорицатель поклонился повелителю, взглянул на спящую Лейлу.
— Ты всё ещё считаешь себя оракулом? — без тени усмешки спросил Темучин.
— В твоём присутствии, повелитель, я только тень твоя, — не задумываясь, ответил Ахмат.
— Неплохо для начинающего льстеца, — кивнул Чингисхан. — Так вот, я пригласил тебя, чтобы сказать то, ради чего я сохранил твою жизнь: битвы с русскими на Калке не будет. Я запретил своим полководцам вступать с ними в сражение. А мои воины никогда не нарушают моих запретов. И потому ты не поразил моё воображение, а именно это условие я поставил, собрав всех вас. Мне жаль, Ахмат, но я должен с тобой проститься...