Сестры озерных вод

Он вернулся к дому, потоптался, прислушиваясь к себе. Чем глубже Демьян погружался в умение видеть след, тем меньше замечал мир вокруг. Первыми исчезли звуки — жалобное мычание коровы, запертой в хлеву, возмущение кур, оставленных без зерна и свободы, даже шелест орешника, даже жужжание мошкары, даже скрип веток под подошвами.

Дема наклонился к лестнице, провел пальцами по нижней ступени, ощутил сор и пыль, поднес руку к носу, фыркнул, принюхиваясь. Здесь Аксинья сбежала вниз, не оглядываясь, не сомневаясь. Не думая даже о роде своем. Серп жег ее мысли, потертая рукоять колола пустую ладонь. Обезумела ли Матушка сильнее, чем обычно? Потеряла ли себя от страха и гнева? Демьян давно уже не решался гадать, о чем думает Аксинья, что чувствует. Да и неважно это. Дема закрыл глаза и увидел, как тянется во тьме красная нитка ее пути. Аксинья бежала прочь от дома в самую чащу. И Дема рванул за ней.

Он и сам не понял, как увяз в болоте. Вот еще дом мелькал за спиной, поглядывал на Демьяна между зелеными кронами, провожал взглядом, а вокруг уже сгустился тревожный лес — темный и влажный. Дема бежал, гонимый жаждой охоты. Сердце билось быстро, пот выступал над верхней губой и скатывался к бороде. На губах было солоно. Путь тянулся под ногами, подгонял, пульсировал, и Демьян стремился вперед, не думая ни о чем, кроме движения.

Соскользнув с очередной кочки, он приготовился перескочить на следующую, но ухнул в пустоту. Правая нога по колено ушла в зыбкую жижу топи, левая неловко подвернулась, и Демьян завалился на бок. Ужас накрыл его с головой. Он забился, как слепой щенок, раскинув руки, принялся хвататься за жалкие веточки, сгребая под себя грязь и сгнивший лишайник. Болото лениво всколыхнулось, нехотя поддалось и выплюнуло перепуганного волка. Но Демьяну показалось, что он барахтался в жирной, скользкой грязи целую вечность. Твердая земля, на которую он выполз, стиснув зубы от ужаса и отвращения, легонько покачивалась в такт ударам сердца. Дема перевернулся на спину, скинул промокшие сапоги и бездумно уставился в голубой клочок неба, виднеющийся в переплетении ветвей.

Болото подошло слишком близко. Оно обступало дом со всех сторон, стремительное в своей неспешности. Красная нить пути, по которому бежала Аксинья, мерцала над заболоченной низиной. Матушка никогда бы не спустилась туда, она не могла терпеть и духа влажной грязи, не то что вымазаться в ней с головы до пят. Выходит, пока бежала она, болота не было. А теперь, гляди-ка, булькает чуть слышно, лопается пузырями, расползается в стороны, как язва на отмирающей ноге.

Дема перевернулся на живот, встал на четвереньки и медленно поднялся. Выплескивая из ботинок жижу, он старался не вдыхать ее запах — затхлость стоячей воды, смердящий дух мертвых, обитающих в ней. Обулся — поморщился, но выбора не оставалось.

Огибать болото пришлось по широкой дуге. Больше о мерцающей нити пути мечтать не приходилось. На ходу Дема поглаживал шершавые стволы, выбирая самые молоденькие деревца, — они разговорчивее. Тонкая, чуть скривленная, будто вполоборота стоящая сосенка первой заметила бегущую через чащу Аксинью. Демьян провел ладонью по чешуйкам коры, мол, хорошо, милая, покажи мне, умница моя, покажи. Ствол потеплел, сок заструился в нем еще быстрее. Дема увидел, как затряслись кусты молодой калины, когда Матушка прорывалась сквозь них, отталкивая рукой ветки. Не успевшие покраснеть ягоды падали на землю, лопались под тяжелой человечьей поступью. Растрепавшиеся космы скрывали глаза Аксиньи, на щеках краснели царапины — лес умел давать отпор тому, кто несся по нему без тропы, напролом. Матушка пробралась на опушку, пересекла ее и скрылась из виду, углубилась в чащу, только темный подол вдовьего платья мелькнул между лиственницами.

— Покажи, раньше что было. Кого до Матушки видела? — попросил Дема, почти касаясь губами коры.

Сосенка молчала. Дрожь пробивалась из древесного нутра. К ногам Демы посыпались тонкие хвоинки, он вдохнул их аромат, позволил лесной силе пропитать себя и повторил:

— Покажи, что раньше было.

Перед глазами помутнело. Демьян увидел, как на залитую светом опушку опускается зябкий сумрак. Будто туча, гонимая ветром, набежала на солнце, скрыла его из глаз, и мир тут же погряз в холоде и тьме. Вздрогнула калина. Ветви сами поспешили убраться с пути идущего через них. Первым Дема увидел сжатый в тонкой руке серп. Старое серебро тускло блестело, на нем, словно потеки ржавчины, темнели следы родовой крови. Демьян тяжело сглотнул, но не позволил видению рассеяться.

Фекла выбралась на опушку миг спустя. В длинном платье, с распущенными косами цвета меди, она не выглядела ни потерянной, ни заспанной. Привыкшее к равнодушному спокойствию лицо искажала злобная гримаса — Фекла скалилась на деревья, стоящие перед ней, чуя в них враждебную силу. Она больше не принадлежала роду, и лес знал это. Она пролила родную кровь, и это лес тоже знал. Но родовое серебро хранило хозяйку, пусть и временную. Свободной рукой Фекла подхватила подол и побежала к лиственницам. Дема успел только различить, что глаза ее, чистые, как горный ручей, потемнели, налились чужой волей, подернулись болотной взвесью, и сестрицын след простыл.

Сосенка дрожала. При полном безветрии она тряслась, будто ураган терзал ее, — вот-вот склонит к самой земле. Демьян благодарно погладил ствол, пропустил силу Хозяина через кончики пальцев, успокаивая, обещая защиту. Он лгал. Перед болотом, надвигающимся на лес, он был наг и беспомощен. А вид сестрицы, бредущей на зов спящего, так и вовсе оглушил его. Милая Фекла — нежная, сильная, верная. Сколько боли выпало на твою долю? Сколько безумия и несчастья? Сколько не-сво-бо-ды? Столько, чтобы хватило. Столько, чтобы ты — нежная наша, сильная, верная, — обагрила кровью старый серп, умыкнула его да сбежала без тропы на зов, который слышишь одна только ты — нежная наша, сильная, верная, пока живая, но почти уже мертвая.

Демьян многое отдал бы, чтобы повернуть обратно. Только нечего было отдавать. Да и некому. Кровь он заметил, добравшись до первой хвойной лапы. Только вдохнул смоляной дух, и сразу понял: беда уже случилась. Трава у корней была смята, будто на ней хорошенько потоптались. Мягкие шишки попадали вниз, словно кто-то стряхнул их, ударившись о ствол.

Дема наклонился, чтобы поднять одну, и застыл — темная капля блестела во мху. От нее несло едким страхом. Демьян смазал каплю, растер пальцами и бросился вперед. Теперь путь ему указывала не красная нить. Красные капли крови вели его через опушку туда, где темнели ягоды жимолости. Веточки расступились, пропуская Хозяина. А за ними начиналась маленькая поляна, вся поросшая разнотравьем. Среди щавеля и ревеня желтыми огоньками мелькал цветущий одуванчик. Над зеленью высились столбики люпина. Дема вдохнул медовый запах травяного полудня — с ним мешался металлический дух пролитой крови — и вошел в зеленое море, дотрагиваясь до цветущих голов ладонями. Внутри него леденела пружина тревоги. Крови становилось все больше. Капли растекались, орошая травинки, стекая по ним к земле. Дема чувствовал их — каждую пролитую как свою. Это и была его кровь, просто натекла она из другого тела.

Тело это Демьян нашел на палом лапнике. Кровавый след стал густым и пахучим, еще чуть — и на него придут другие охотники. Лежавшую среди сухой хвои Аксинью они не пугали. Бледное лицо сковало мертвенное равнодушие. Ввалившиеся глаза смотрели тускло. Но живот, рассеченный ударом серпа, еще поднимался и опадал, судорожно и упрямо, как вся жизнь, прожитая старой ведьмой.

Демьян упал на колени, не дойдя до матери двух шагов.

Это был сон. Долгий, вязкий, невыносимо скучный. Фекла спала и никак не могла проснуться. Ей снилось, что она заперта в девичьей спальне, — все кругом знакомо, все любимо когда-то, но будто подернуто серой дымкой. Рука постоянно порывалась смахнуть пыль, осевшую на мир вокруг, но безвольно опадала на покрывало, стоило только пошевелить ею. Сил не было, мыслей тоже. Одно только желание — проснуться. Проснуться как можно скорее.