Сестры озерных вод

Быстрые, сильные пальцы подхватили с ее ладони деревянную пластинку, шершавую от резьбы. Поля и пискнуть не успела, как Демьян уже развернулся и шагнул за черту.

— Дема! Демочка! — крикнула она.

— Вон пошла. — Он даже не обернулся. Обогнул лежащую на земле девку и направился к дому.

— Стой! Я знаю, как сделать тебя Хозяином! Чтобы лес тебя принял, а ты — его. Я знаю как! Я знаю где! — Поля ударилась грудью о стену, распласталась на ней. — Вернись! Ты без меня не справишься! Вернись!

А далеко-далеко, за сосновым бором, густым и шумливым, за нежной березовой рощенькой, за глубоким оврагом, за орешником и бузиной, за седмицей пути по дремучей чаще темные воды озера пошли тревожной рябью. Спящий завозился на дне, недовольный черной своей невестой.

СЫН, ДА НЕ ТОТ

Ведро, до самых краев наполненное водой, оттягивало руку. Олег топтался на пороге, но ступить туда, в полутьму комнаты, не решался. Глаша стояла к нему спиной. Сгорбленная, костлявая, она развела перед собой руки — в каждой по тлеющей связке сухой травы — и шептала что-то, но что — не разобрать. Лежка и не пытался, без того знал: тонкими языками дыма тетка указывает мертвой дочери своей путь наверх. Ведро звякнуло. Глаша медленно опустила руки, подула на траву, сгоняя тлеющие искры, и обернулась. Ее пустые, ввалившиеся глаза совсем потухли, она сама теперь больше походила на мертвую, чем та, над которой вершилась последняя ворожба.

— Уходи, — проскрипела Глаша.

Олег дернулся, но остался на пороге. Он задеревенел. Страх перед темнотой комнаты и тьмой, что сгорбила, высушила Глашу, не давал пошевелиться.

— Уходи, сыночек… Нечего глядеть. — Старуха с трудом сделала к нему шаг, еще один, лицо ее стало бескровным.

Теперь скрюченная временем и горем спина не скрывала девичьей кровати, а на ней лежала Стешка. То, что осталось от сестры, оказалось пустым, холодным, покинутым телом. Куда делись кроткая решительность, мягкая улыбка, глубокий взгляд озерных ее, оленячьих глаз? Почему на смену им пришли холод и тлен? Олег не знал ответов, а застывший разум даже не пытался их найти.

— Уходи. — Глаша подошла совсем близко, она шептала, но звук ее голоса оглушительно бил по ушам. — Сама я… Сама.

Ноги онемели, иначе Лежка давно бы уже сбежал отсюда, но сил хватило лишь на покорный кивок. Тетка ждала, пока он развернется и побредет по коридору, с тяжелым взглядом, — Олег чувствовал лопатками, — а потом вернулась в комнату и плотно прикрыла за собой дверь. Дом тонул в гнетущей, страшной тишине, только пол скрипел под ногами… Озноб пробежал по спине Лежки, разлился холодным потом. Дом всегда был для него убежищем. Большим и теплым, родным и понятным. Он даже пах по-особенному — домом.

Но теперь аромат сухих трав и теплого хлеба сменился тяжелым духом застывшей крови и смертью — холодной, безразличной, конечной. Лежка судорожно сглотнул и бросился к крыльцу.

В курятнике недовольно квохтали птицы, из хлева призывно мычала корова. Здесь жизнь продолжалась. Олег прошелся по притоптанной пыли — вот тут буквально вчера еще стояли они в кругу, отгоняя от Хозяина своего непогоду. Лесной род творил ворожбу, и та была ему посильной. А что теперь?

Лежке было невыносимо об этом думать. Но гнать дурные мысли он умел. Нужно занять руки работой, и голова тут же перестанет пухнуть от тревог и тяжелых дум. Привычные движения были легки. Ковшиком зачерпнуть зерно из мешка в углу, пройтись по курятнику, пересчитать кудахтающие тушки, кивнуть петуху, поглядеть, как тот переминается на высоких лапах.

Зернышки весело посыпались на пол. Куры ринулись под ноги, Лежка постоял немного, наблюдая, как исчезает корм, как успокаиваются сытые птицы, и вышел. Выпускать их на улицу он не решился. Привычный вид бродящих кур не вязался с непоправимостью этого утра. Но корову стоило подоить. Никакое человеческое горе не должно обрекать животинку на страдания.

Олег потянул на себя скрипучую дверь хлева, но остановился. Что идти туда с пустыми руками? Да только ведро он оставил в комнате. Тетка Глаша теперь черпала из него воду да обмывала холодное тело Стеши, настолько же обнаженное, насколько мертвое.

Голову повело, руки задрожали, пальцы свело судорогой. Невыносимо, как от высокого жара, заломило в висках. Нужно было спешить или лечь прямо тут, на земле у хлева, и зарыдать, забиться, издохнуть от ужаса. Олег сжал зубы, облокотился рукой на стену, оперся на нее и пошел. Можно не думать, а просто идти ведомым родной стеной. Лежка завернул за угол, прошел еще немного, обогнул дом и вышел к крыльцу с другой стороны.

Свежий ветер ударил в лицо. Он успел разогнать туман, что на рассвете клубился над родовой поляной. И теперь дорожка от дома ужом вилась к лесу. Лежка остановился, вдохнул поглубже этот воздух — пьянящий, бузинный, прелый. Глаза наполнились слезами, но сейчас они не были стыдными, просто ветер полнился лесной горечью.

Если бы Лежка не держался за дом, то упал бы — так дрожали ноги. Но и это было правильно. Горе нужно прожить. Наполниться им, как стылой водой, дать застыть первым льдом. А после разбиться, разнести его в себе на осколки да ссыпать на пол. И если сделать это вышло за одну ночь, значит, так тому и быть. А если за один век, так и это верно. Просто одна ночь может тянуться целым веком. А век — пролететь одной бессонной, дурманной ночью.

Лежка всхлипнул, вытер глаза рукавом, сморгнул слезы. Лес шумел ему одобрительно, любовно, как друг, как брат, как отец.

— Здравствуй, великий, — шепнул ему в ответ Лежка. — Славься и будь вечным.

На душе стало пронзительно легко. Так легко, что хоть бери и взлетай над кронами. Но вместо этого Олег огляделся в поисках ведра. В хлеву его ждала недоенная корова. Когда в траве Лежка разглядел пятно, он еще помнил о несчастной животине. Подумаешь, пятно. Обман воспаленных глаз. Но стоило обогнуть колодец, как обманом обернулось все остальное. Утро возле леса он встречал не один.

На самой границе застыл брат. Чуть в стороне от него бездыханной валялась полуголая пришлая девка. Ярость запылала на щеках Лежки. Так вот чему научился Демьян в городе! Так вот как он утоляет тоску и страх прошедшей ночи! Насильничает над слабым. Берет женское правом сильного!

Лежка ринулся вперед, не помня себя от злости. Но стоило выбежать из-за колодца, как гнев его обернулся пустой детской шалостью. Брат даже не глядел на голое девичье тело. Он тянулся к чему-то, сокрытому в чаще. К чему-то, что пахло тленом и смертью. Сыростью и болотом. Брат тянулся к чему-то мертвому, говорил с ним, а оно ему отвечало голосом их тетки, умершей так давно, что Лежка и помнить ее не мог, да только все он помнил. Все. И Поляшу тоже.

— Я не верю ни единому слову твоему. Ни единому, слышишь? Ты не Поля, ты — мертвая болотная тварь, — утробно прорычал Демьян, а Лежка сжался от страха, будто слова эти предназначались ему. — Не пытайся меня обмануть. Не будет от меня подарков… А увижу тебя еще раз у нашего дома… Разорву.

Олег попятился, присел за колодцем, опустил руки к прохладной еще земле. Он слышал, как бьется в груди сердце, и звук этот, казалось, разносился по округе набатом. Еще чуть, и Дема, нет, озверевший от ярости волк, поймет, что был подслушан, и ринется прямо сюда, чтобы за шкирку выволочь брата, растерзать его, растащить на кровавые лоскуты.

— Стой! — раздался истошный женский крик. — Я знаю, как сделать тебя Хозяином! Чтобы лес тебя принял, а ты — его. Я знаю как! Я знаю где! Вернись! Ты без меня не справишься! Вернись!

Секунды тянулись, Лежка чувствовал их всем телом, а потом послышались шаги. Тяжелые, быстрые. Поступью зверя брат шел прямо к колодцу. Олег зажмурился, уткнулся лбом в колени.

«Лес, великий, защити меня… От зверя яростного, от беды гнетущей…» — беззвучно шептал он, а Демьян подходил все ближе.

Ближе, ближе, и наконец поравнялся с колодцем. Теперь сердце билось во всем Лежкином теле. Оно дрожало на кончиках пальцев, багровело пятнами на лице, стучало в зажмуренных глазах, содрогало скрюченное тело. Еще мгновение, и сильная рука вцепится в ворот, вытаскивая из спасительного укрытия онемевшее от страха наполнение рубахи. Если бы горло не перехватило, Лежка бы закричал, но звуков не было. Были лишь бешено скачущее сердце и скрип травы под ногами брата.