Сестры озерных вод

— В доме покойник? — стараясь, чтобы голос не дрогнул, спросила Поля.

Девка кивнула, всхлипнула, переступила босыми ногами. Больше в ней не было ничего жуткого. Обычная девочка, такой же безнадежной дурой сама Поля и пришла в лес, чтобы сгинуть в чаще.

— Кто?

Смерть ведьмы Поляша бы почуяла, значит, старая Глаша. Теплые руки, доброе сердце, дух дома, впитавшийся в седые волосы… Тетку было жалко, да что там, до слез жалко, но мертвое сердце выдержит такую беду.

— Стешка. — В рассветной дымке ответ прозвучал коротко и безжалостно.

Поля вскинула глаза на девку: у той дрожали посиневшие от холода губы. Не врет. Вот оно как. Двух родовых детей потерял нынче лес.

— Мы пришли, а она… Мертвая. В крови вся…

Где-то далеко, на дне темного омута памяти, Поля хранила образ тихой девочки с тонкими волосами, собранными в тугую косу. Девочка и родилась-то хиленькой, молодость да сила Глаши давно канули в небытие, а та все пыталась родить наследника прожорливому лесу. Так и росла Стеша нежеланной, но любимой. В большом теткином сердце каждому нашлось место. А теперь безжизненное девичье тело осталось лежать в луже крови. Так поступает лес с теми, кто ему не нужен. Сбежать, сбежать бы прочь из него, оставить за спиной и орешник этот, и могучие сосны, и кочки, и низины, и нелюдь всю, прячущуюся в них. Да только сама Полина давно корнями проросла в чащу, а вот у девки был еще шанс спастись.

— Ты что ж, испугалась покойницу да сбежала? — спросила ее Поляша, добавляя в улыбку тепла.

Беглянка кивнула, утерла лицо, насупилась ребенком, ожидающим трепку.

— Глупо. — Поляша решила говорить с ней, как с неразумным дитятей, а лес весенний во взгляде, так тот привиделся с горя, и все тут. — Глупо одной в лес, босиком, без дороги. Сгинешь.

— Не могу тут. — Девка потянула разодранную ткань рубахи к грязным коленкам, острым, как речные камешки. — Мне в город надо… Куда угодно, только б не здесь.

Она говорила тихо, но так отчаянно, что даже Поляшу, давно позабывшую людские тревоги, пробрало. Куда идти ей, испуганной и чужой, Поля знала. Мимо орешника, по краю оврага, там наискосок по березовой рощеньке да к сосновому бору, а дальше… Дальше будет дом. Серый, в шесть унылых этажей, с обсыпающейся штукатуркой и скрипучими лестницами. Острая сетка, отделяющая заросший двор, безликие лавки, вбитые в землю. И шатающиеся без цели и смысла фигуры в длинных халатах. Сумасшедшие на прогулке. Целый дом сумасшедших. Место, что кормило болото свежей кровью. Место, откуда Батюшка уводил несчастных, чтобы продлить свою жизнь, прерывая их жалкое существование.

Отвести туда девку — невеликий труд. Два, ну, три дня в дороге. Куда легче, чем стоять тут, чувствуя, как рвется из земли враждебная сила да кусает босые ступни. А от дома того до озера рукой подать. За седмицу успеется. И пойдет Поляша на поклон к спящему, чтобы вызволить сына.

— Я знаю дорогу, — сказала она, принимая решение.

Девка встрепенулась, улыбка было тронула ее губы, но тут же завяла.

— Ты мертвая. С чего мертвой мне помогать?

Поля с трудом сдержала разочарованный стон — может, стоящая перед ней и была сумасшедшей, но точно не дурой.

— Потому что вначале ты поможешь мне, — ответила она и помолчала, подбирая осторожные слова. — Мальчик. В доме был мальчик. Этой ночью его отдали болоту.

— Степушка! — перебила ее девка, снова всхлипнула. — Рыжий такой, хороший очень… Добрый, милый… Он мне листочки показывал…

Ох, как хотелось Поляше вцепиться в беглянку, вытрясти из нее все до последней мелочи! Чтобы та рассказала ей, как смеялся мальчик, как дышал, как говорил, не успевая за резвыми своими мыслями, чем пахла его золотая макушка, какими мягкими были ладошки. Но Поля сдержалась. Потом, потом она все узнает сама.

— Да, он. — Повысила голос, чтобы девка перестала причитать. — Возвращайся в дом, найди вещичку какую-нибудь, чтобы помнила его, хранила еще тепло… Что-нибудь, что дорого ему было перед самой… — Сбилась, сглотнула слезы. — Перед самой гибелью. Найди это. И принеси мне.

Девица ничего не ответила, склонила голову, спрятала лицо за волосами — не разглядишь, не поймешь, о чем думает, что решает. В курятнике завозился петух, изготовился встретить новый день. Родовая земля терзала Поляшу, но та продолжала стоять в ожидании ответа.

— Значит, — медленно проговорила девка. — Я принесу тебе это… А ты выведешь меня из леса?

Ты ж моя умница. Ты ж моя хорошая, соглашайся, соглашайся, соглашайся скорее! Девочка моя, красавица, выведу, за ручку отведу, только принеси. Хочешь, на колени встану? Хочешь, сердце свое мертвое из груди вырву и тебе отдам? Все, что хочешь, все, что пожелаешь. За сыночка моего, за кровиночку!

— Да, — только и ответила Поля.

— Принесу и пойдем? — не унималась девка. — Прямо сразу пойдем?

Ах ты, тварь подколодная! Ах, куница гулящая! Ах ты, мерзкая сука! Да я тебя разорву, да я на кусочки разнесу по всему лесу, под каждым пнем тебя закопаю, не соберешься! Ишь чего удумала, цену себе набивает! Да я тебя под волка шелудивого положу! Да я космы твои паршивые по волосинке выдеру! Тварина подлая! Убью, как есть убью, не дрогну! Берегиня я, чего мне бояться!

— Да, — сорвалось с мертвых губ.

— Клянешься? — не унималась девка.

Ненавижу тебя, боюсь тебя, молиться тебе готова. Да я тебя в такую чащу заведу, что ты свет белый забудешь раньше, чем сгниешь в корнях!

— Клянусь.

— Чем клянешься? — И снова во взгляде беглянки засквозил пустой прозрачный свет, будто сам лес шумел где-то в его глубине.

— Озером клянусь, — послушно проговорила Поля. — Спящим на дне его клянусь. Крылом ночным, кровью родной, всем, что мое, клянусь.

Девка постояла еще немножко, прислушиваясь к себе. Поляше показалось, что она слышит, как шумят вековые сосны, которых рядом-то и не росло. Но думать о том было слишком страшно. Страшнее даже, чем стоять на этой земле, снедаемой ненавистью живого к мертвому.

— Хорошо, — кивнула наконец девка. — Жди. Я быстро.

Развернулась на голых пятках и зашагала к дому. Из курятника раздался первый пронзительный крик петуха.

Мертвую, что пряталась в орешнике, Леся почуяла на бегу Она спешила прочь от дома, а в ушах звучал голос косматого зверя. Слова его были непонятны настолько же, насколько страшны. И холодное девичье тело в крови, и горе, скрутившее Глашу с Лежкой, и весь этот бесконечный ужас ночи навалились на Лесю, стреножили, сковали грудь.

Она могла рухнуть на пол, скуля, как побитый щенок, но вместо этого выскочила на холодный, прозрачный воздух и побежала. Лес раскинулся перед ней — высокий, непроходимый и, видимо, живой. Он равнодушно шумел, освещая верхушки в первых, еще холодных лучах рассвета. Те не грели, только очерчивали границы видимого, такие же бесстрастные к чужому горю, как и все вокруг.

— Ну помоги мне! — попросила Леся беззвучно и отчаянно. — Ну хоть кто-нибудь, помоги мне!

И тут же в нос ударил запах стоячей воды, камыша и мокрых тяжелых перьев. Кто-то прятался в лещине, кто-то неживой, посланный ей на помощь.

— Спасибо.

Леся не ведала, к кому обращается, но больше не сомневалась: ее слышат. Слышат, поддерживают за локоть, наполняют равнодушной, хрустальной пустотой, которая оказалась куда спасительнее любой смелости, любой решимости.

Черные глаза смотрели на Лесю из зарослей орешника. Бледная, даже на вид ледяная кожа обтягивала молодое, пугающей красоты лицо. В медных волосах запутались сухие ветки и черные перья. Та, что предлагала Лесе указать дорогу, не была ни молодой, ни зрелой. Застывшая во льду смерти прекрасная бабочка, над которой не властно время. Смерть до краев наполнила тонкое упругое тело, и теперь оно не могло страшиться или стенать.

Но мертвая страдала, горе ломало ее тонкие руки, судорогой сводило лицо. Сколько сил пришлось потратить ей, чтобы не броситься на Лесю, не заставить помогать себе болью и страхом! Все это Олеся чувствовала так же ясно, как если бы саму ее снедали сомнения мертвой. Откуда пришло к ней знание, почему на вкус оно было ароматной водой ручья, задумываться было некогда.