Сестры озерных вод

Так Олег и остался сидеть на полу, скорчившись над холодным телом сестры, пока в дом не вернулся род их, потерявший еще одно недолюбленное свое дитя.

— Что ж так долго, за смертью только посылать! — ворчал Дема.

— Я за смертью его и послала, за твоей, сыночек, — злобно отвечала ему Аксинья. — Не будешь ты больше ни Хозяином, ни зверем. Так, шавка безродная.

— Даже представить не можешь, Матушка. — Обросшая темными лохмами голова качнулась в смиренном поклоне. — Как мечтаю я высвободиться от родства с тобой.

Они все препирались и препирались, сидя друг перед другом, и злоба их разливалась кругом, такая же зловонная и затхлая, как болото. Леся давно уже присела с другого края поляны, оперлась спиной о дерево и вытянула ноги. Ей было невыносимо холодно, она с завистью посматривала на плотную куртку Демьяна, но ни о чем не просила, только натягивала на голые колени обрывки грязной тряпки, в которую давно превратилась рубаха, да ежилась в предрассветном холоде.

Когда солнце нехотя начало пробиваться через кроны озябших деревьев, голос подала Глаша. Все это время она продолжала стоять, кренясь в стороны, будто ноги больше не были ей опорой. Тяжелый взгляд блеклых глаз сверлил заросли притихшего боярышника, откуда вот-вот должны были раздаться шаги Олега. Должны были, но не раздавались.

— Надо идти, — наконец выдохнула старуха, когда солнце опустило на землю первые лучи. — Беда там. Чую.

Ее скрипучий голос продирал до костей не хуже любого холода. Леся тут же вскочила на ноги, охнула от колючей боли в них, но сдержалась. Оказаться в теплом доме стало пределом ее желаний. Ради тепла и пусть мнимой, но защищенности, она была готова идти за Глашей хоть на край света.

— Нет, нужно серп дождаться, — раздраженно дернула плечом Аксинья.

Сухая ладонь Глаши опустилась на него и сжала так сильно, что Леся услышала хруст.

— Я сказала: беда. Идем.

И они пошли. Леся уже и не помнила, в который раз она преодолевает этот путь. Теперь они не бежали, просто шагали самой странной процессией, которую видел лес. Костлявая, будто смерть, Глаша, за ней — потирающая плечо Аксинья, следом Дема, мрачный и злой, впрочем, как и всегда, а за ним уже плелась Олеся, то и дело спотыкаясь босыми ногами о камни и кочки.

Поляна тонула в тишине, тишиной был заполнен и дом. Молча они поднялись по ступенькам, только под Лесей скрипнули доски пола. В этом же торжественном, мрачном молчании они и вошли в комнату.

Свет лился из окна, набирал силу Пустующий без Демьяна стол, лавка, укрытая стеганкой, полки, мерцающие скляночками со снадобьями Аксиньи. И двое, скорчившиеся на полу. Олег беззвучно раскачивался — то склонялся над мертвой сестрой, то откидывался назад, страшно изгибая спину.

Что Стешка мертва, Леся поняла сразу. Еще до того, как разглядела темную лужу крови, растекшуюся кругом. Просто родник силы — молодой, робкой, женской — перестал наполнять этот дом чуть слышным перезвоном. Теперь в нем осталось лишь рычание зверя, шелест рассохшихся старушечьих душ да плач Лежки, чуть различимый в тишине горя.

Первой опомнилась Аксинья. Она кинулась вперед, обошла кровавую лужу и след, что тянулся от нее к стене и обратно, принялась шарить на полках. Ее неуместная суета оживила Демьяна. Он было шагнул к брату, но дотронуться не решился, только присел на краешек скамьи, погладил рукой стеганку, задумчиво рассматривая ее, будто вспоминал, где видел раньше. Но если и мог Дема в этот миг думать о чем-то, кроме мертвой сестры, распластанной на полу, то дикий, первобытный крик, вырвавшийся из груди Глаши, спугнул все его мысли.

Старуха упала на колени там же, где стояла, ударилась лбом об пол, завыла, застонала и поползла к детям, разевая рот, из которого вырывался один лишь протяжный вой. Мгновение, и Глаша добралась до края кровавой лужи, но даже не заметила того, и прижала к себе Лежку, прерывая его бесконечное движение к сестре и от нее.

Так и застыли они, окаменевшие от горя, пока Аксинья судорожно искала на полках то, чего там не было.

— Сядь! — прикрикнул на нее Демьян, отрывая взгляд от покрывала. — Не мельтеши!

— Серп! — через плечо зашипела на него Аксинья. — Где мой серп?

Дема еще раз погладил стеганую ткань, будто та была живой, и медленно распрямил плечи.

— Он в лесу, Матушка. Кто пойдет к жениху своему долгожданному без подарочка? Вот и Фекла не пошла…

Аксинья отшатнулась, взмахнула руками, словно отгоняя прочь правду, да только так ее не изменишь.

— Что говоришь такое, волк ты паршивый… — начала она, но захлебнулась страхом и яростью.

— Тот, кто спит на дне озера, примет невесту свою, и кровь ее рода примет, и серп себе заберет. — От безразличного голоса Глаши веяло могильной стужей.

Леся с трудом отвела взгляд от ее сгорбленной спины, тяжело сглотнула, развернулась на голых пятках и побежала по коридору прочь. Туда, где за последней скрипучей ступенькой начинался лес. Туда, где прозрачные лучи рассветного солнца не вязли в луже застывшей холодной крови.

ЧЕРНАЯ ЛЕБЕДИЦА

Плач разносился по лесу, вторился эхом, множился им, обращался в пустое отражение самого себя, чтобы новая волна его родилась в глухой чаще в тот же миг, как утихла старая. Кто-то безутешно плакал, подвывал, хватал воздух, выдыхал его, не сдерживая отчаянных рыданий. С кем-то случилось горе, непреодолимое, страшное, темное. Кого-то оставили в беде, бросили обещавшие холить да лелеять. Кто-то остался один во тьме, и слезы его не могли утолить ни страха, ни боли, ни отчаяния.

Лес тревожно шумел, клонил тяжелые ветви, тянул их на зов плачущего, но как разобрать, где стенает тот, чьи стоны несутся сразу со всех сторон? Человек ли, звереныш, попавший в яму, да только плакал он будто из-под самой земли. Кому страдать в ней, влажной и холодной?

Лес не знал, да знала лебедица. Черной тенью скользила она над верхушками сосен, спеша к дому, который покинула мертвой.

— Не ходи, — уговаривали ее сестры. — Не ходи, неразумная.

А она лишь кусала губу, не чуя, как холодная кровь течет по подбородку.

— Куда ты, Полечка, пойдешь? — шептала ей Дарена. — Псы они злые, нелюди… Сыночка твоего у болота не отобрать. Сама сгинешь — будет кому прок?

Прижимала сестру к груди, гладила по волосам, а сама — холодная, как ключевая водица.

— Вот проснется нынче озеро, а тебя нет, что делать будем? — Белянка хмурила тонкие прозрачные брови, морщила лоб.

Как понять ей, не помнящей жизнь до смерти, чем терзается старшая сестра? Как объяснить несчастной девочке, которая и разум-то обрела, только отдав всю кровь свою молодую стоячей воде, что есть на свете и другие силы, кроме долга да служения?

— Если есть к кому лететь, милая, так лети. — Оленька опустила на руку сестры свою легонькую ладошку и прикрыла глаза — два озера, полных печали.

Молчала Сения, крупные слезы текли по ее щекам. Не замечая того, плакала маленькая Милка, очень уж не хотелось ей расставаться с любимой сестрой, а Поляша лежала на земле, там, где рухнула, как подкошенная, и не могла заставить себя подняться. Оглушительный плач разносился по лесу, плач сыночка ее, кровинушки. Сестры не слышали его, что им какой-то мальчишка? Он далеко, а озеро — вот оно, рядышком, спит, но в любой миг может пробудиться, и как берегиням без седьмой сестры его встречать прикажете?

Пять лебедиц обнимали ее, пять лебедиц уговаривали остаться, но лишь у одной сестры Поля могла спросить совета. Веста стояла поодаль, прислонившись спиной к березоньке, почти слившись с нею. Такая же, как она, тонкая, такая же бело-черная. Шесть белых берегинь призвал к себе спящий на дне, одну черную. И вышли у него одна черная как смоль лебедица и пять белоснежных. А шестая с изъяном — на белой грудке ее чернело иссиня-смоляное перо.

Случись что с Поляшей, Веста скинет белое одеяние и станет той, кем мечтается ей.