Страница 9 из 18
А вот головные боли остались…
Незаметно пролетело ненастное лето. Сентябрьские затяжные дожди возвестили о приходе осени…
11 сентября 1836 года Кавалергардский Ея Величества полк, покинув Новую Деревню, вернулся на зимние квартиры, расположенные на Шпалерной улице. 12 сентября Пушкины выехали с дачи на Каменном острове и поселились «на Мойке близ Конюшенного мосту в доме княгини Волконской».
Летние дачные балы заметно сблизили Натали и Дантеса. И щепетильные ценители мазурки и котильона это отметили первыми. Хотя приёмному сыну посланника балы уже оказали важную услугу; оставалось лишь закрепить занятые позиции. В «карамзинском кругу» Дантеса теперь хорошо знали, с ним считались; и это притом, что по-русски француз не знал ни бельмеса, предпочитая с «ультрафешенеблями» общаться исключительно на родном языке, благо прекрасное образование «фешенеблей» позволяло им хорошо понимать собеседника и свободно разговаривать. Одним словом, в обществе француз стал душой общества и при этом никого не тяготил. За единственным исключением – поэта Пушкина.
Ещё с весны Александр Сергеевич стал замкнут и нервозен. Иногда, пристально глядя на жену сбоку, как бы на миг окаменевал, мучимый тягостными мыслями. Пушкин ревновал. Причём чрезвычайно болезненно. Лишь познавший муки ревности знает, какие страдания приносит эта несносная садистка. Справедливости ради следует заметить, что основания для ревности на самом деле были. Натали была слишком молода и неискушённа в таких деликатных вопросах, как неприкрытое ухаживание стороннего мужчины. Дантес же действовал нагло и самоуверенно, полагая, что ещё немного – и крепость падёт, как это обычно бывало с прочими замужними дамами.
Константин Данзас:
«И барон Геккерен, и усыновленный барон Дантес вели жизнь совершенно светскую – рассеянную. Часто посещали дома Пушкиных, Карамзиных, князя Вяземского. Но после одного из балов на минеральных водах, где были госпожа Пушкина и барон Дантес, по Петербургу разнеслись слухи, что Дантес ухаживает за женой Пушкина. Слухи эти долетели до самого Александра Сергеевича, который перестал принимать Дантеса» [33].
Пушкин всё видел и всё прекрасно понимал. Но эти чудовищные слухи сводили его с ума. Дантеса уже было не остановить. Будто нарочно, он старался появляться там, где находились Пушкины, преследуя чету, как некая зловещая тень. А так как Дантесу-Геккерену был хорошо известен круг друзей и знакомых поэта, быть «тенью» оказывалось не так уж и сложно.
Из письма Софьи Николаевны Карамзиной, 19 сентября 1836 года:
«…Среди гостей были Пушкин с женой и Гончаровыми (все три ослепительные изяществом, красотой и невообразимыми талиями), мои братья, Дантес… Получился настоящий бал, и очень веселый, если судить по лицам гостей, всех, за исключением Александра Пушкина, который все время грустен, задумчив и чем-то озабочен… Его блуждающий, дикий, рассеянный взгляд с вызывающим тревогу вниманием останавливается лишь на его жене и Дантесе, который продолжает все те же штуки, что и прежде, – не отходя ни на шаг от Екатерины Гончаровой, он издали бросает нежные взгляды на Натали, с которой, в конце концов, все же танцевал мазурку. Жалко было смотреть на фигуру Пушкина, который стоял напротив них, в дверях, молчаливый, бледный и угрожающий…»[34]
Пушкин раздражён и даже растерян. По сути, он на грани истерики. Ведь нужно было быть просто слепцом, чтобы не замечать, как за его (его!) женой открыто волочится «какой-то шаромыжник» – то ли д’Антес, то ли Геккерн – чёрт бы их побрал, этих шельм!..
Его воротит и от друзей, и от знакомых, не говоря уж о французе. Да, он целиком и полностью доверяет своей жене, не допуская мысли о каких-либо шашнях между Натали и этим «шаромыжником»[21]. Слухи – всего лишь слухи. Бред! Но… Но сердце вновь и вновь сжималось от стальных тисков, а голову заволакивал туман. Мука!..
И всё же Пушкин продолжает верить жене; и даже отпускает одну на балы. Хотя от этого ещё тяжелее. Ведь она не одна: где Натали – там обязательно Дантес! Петербург гудит. Всё громче и громче. А ведь для ревнивого мужа и шёпот – гудок! Колокольный звон, набат!..
От происходящего поэт лишается покоя. Волокитство французика уже всем бросалось в глаза; слыша слащавый голос ловеласа, хотелось ощущать в руке стальную рукоять пистолета. А она! Хороша кокетка! Похоже, окончательно увлеклась…
Графиня Фикельмон, январь 1837 года:
«Она веселилась от души… пока один француз по фамилии Дантес, кавалергардский офицер… не стал за ней ухаживать. Он был влюблён в течение года… живо ею восхищаясь… Но он постоянно встречал её в свете, и вскоре… стал более открыто проявлять свою любовь… То ли одно тщеславие госпожи Пушкиной было польщено и возбуждено, то ли Дантес действительно тронул и смутил ее сердце, как бы то ни было, она не могла больше отвергать или останавливать проявления этой необузданной любви. Вскоре Дантес, забывая всякую деликатность… вопреки всем светским приличиям, обнаружил на глазах всего общества проявления восхищения, совершенно недопустимые по отношению к замужней женщине. Казалось при этом, что она бледнее и трепещет под его взглядами, но было очевидно, что она совершенно потеряла способность обуздывать этого человека и он был решителен в намерении довести ее до крайности» [35].
Вот ещё один очевидец – князь Пётр Вяземский:
«В зиму 1836–1837 года мне как-то раз случилось пройтись несколько шагов по Невскому проспекту с Н.Н. Пушкиной, сестрой её Е.Н. Гончаровой и молодым Гекерном; в эту самую минуту Пушкин промчался мимо нас как вихрь, не оглядываясь, и мгновенно исчез в толпе гуляющих. Выражение лица его было страшно. Для меня это был первый признак разразившейся драмы. Отношения Пушкина к жене были постоянно дружеские, доверчивые до конца его жизни. В реляциях отца моего к друзьям видно, что это невозмутимое спокойствие по отношению к жене и вселяло в нее ту беспечность и беззаботность, с которой она относилась к молодому Гекерну после его женитьбы» [36].
В первых числах ноября 1836 года Мария Барятинская на предложение руки и сердца ответила Дантесу отказом…[22]
Жорж Дантес был взбешён! Надо же, эта дурнушка Мари возьми и откажись… И шут бы с ней, но и с Натали – такой близкой и такой далёкой, – тоже ничего не получалось. Теперь понятно, что Пушкина просто издевалась. Лишь кокетничала. И в то же время держала его на коротком поводке, продолжая одаривать благосклонностью. Не отталкивала – уже хорошо. Когда не отталкивают – всегда есть шанс надеяться. И француз выжидал, не стесняясь ни мужа, ни окружающих…
В самый ответственный момент в интригу вмешался «верный друг» Геккерен-старший, взявший на себя рискованное объяснение. Произошло это в конце октября на каком-то из вечеров. Дантес в то время болел (у него было обострение плеврита), однако посланник заявил Пушкиной, что его сын «умирает из-за неё», поэтому, исходя из фабулы голландца, молодого человека следовало спасать. И чтобы это сделать, замужней даме надлежало… «изменить своему долгу».
Вмешательство посланника не было случайным. Как мы помним, он всегда появлялся в самые трудные моменты жизни «сынка» – в те самые моменты, когда вопрос можно было уладить уговорами, обещаниями, посулами, деньгами и даже угрозами. Всё это указывает лишь на одно: незадолго до этого между Дантесом и Натали произошло окончательное объяснение, точкой в котором, надо думать, стало слово «нет». Потому-то поведение посланника возмутило Наталью Николаевну до глубины души. Мало того, что посторонний человек вмешивался в личную жизнь замужней женщины, так ещё и открыто склонял её к супружеской измене! Было ещё одно: Геккерен-старший, которого знали при дворе, был чуть ли не вдвое старше Натали, и грязное предложение сильно напугало Пушкину. Она оказалась оскорблена и испугана одновременно. Женщине вдруг со всей ясностью стало понятно, в какой ловушке она оказалась. Ведь рассказать всё мужу значило бы изначально сознаться в измене, которую та не совершала! Геккерены загнали бедняжку в почти безвыходное положение. В шахматах это называется пат. Будучи опытным «шахматистом», Геккерен-старший не желал ограничиться патом: его устраивала только победа. Мат!
21
Шаромыжник – популярное в те годы прозвище иностранцев, в частности французов. Истоки следует искать в 1812 году, когда «Великая» наполеоновская армия, измученная холодами и партизанами, превратились в толпу обмороженных и голодных оборванцев. Встретив русских крестьян, они просили чего-нибудь поесть, обращаясь к ним «сher ami» («мой дорогой»); на русский лад – «шер ами», откуда и «шаромыжник».
22
Княжна Мария Ивановна Барятинская (1818–1843) вскоре выйдет замуж за князя Михаила Фёдоровича Кочубея, корнета Кавалергардского полка.