Страница 3 из 23
Образ Силы Андреевича не был фельетонной выдумкой Ростопчина. Позиция этого героя, безусловно, была близка многим русским людям. Внутренняя потребность «сказать свое имя с благородной гордостию» зрела в тогдашних сердцах. Русское культурное общество начинало ощущать свои собственные силы, возникала потребность поиска своих путей. И это не могло не отразиться на словесности наступающего столетия.
Наиболее последовательно выражал в это время патриотическую позицию А. С. Шишков (1754–1841). Этот своеобразный человек занимает особое место в русской культуре Александровской эпохи. Родившийся в середине XVIII столетия, он был почти стариком для нового поколения литераторов того времени. Молодые писатели нередко воспринимали его мнения как старческое ворчание, смеялись над ним и писали о нем эпиграммы, однако же его миросозерцание было осмысленной и глубоко убедительной позицией человека, любящего многовековую русскую культуру. По своему образованию он был военный моряк, дослужился до чина адмирала и в начале XIX столетия трудился в ученом комитете при Адмиралтействе. Главные интересы Шишкова с годами все больше тяготели к древнерусской литературе. Он был одним из первых любителей и собирателей старинных рукописей. Изучение допетровской литературы, богослужебных и житийных книг сделалось его страстью. Он видел в них подлинную поэзию, красоту словесного выражения. Шишков был убежден, что русский писатель должен быть начитан в церковных книгах, древнерусская письменность должна вдохновлять его, быть училищем словесного мастерства. Этим пафосом проникнута важнейшая книга Шишкова, в которой с наибольшей силой выразился сознательный патриотизм в начале Александровской эпохи. И хотя большинством читающей публики «Рассуждение о старом и новом слоге» (а именно так называлась вышедшая в 1803 году книга адмирала-филолога) было встречено в штыки, однако его важнейшие идеи совпадали с той подспудной работой, которая совершалась в глубине общественного сознания, подготавливая рост самобытных сил русской культуры XIX столетия.
В книге Шишкова содержится, с одной стороны, острая критика сентиментальных повестей Карамзина, а более всего его эпигонов. Адмирал нападает на искусственный язык этих сочинений. Он подбирает множество цитат, из которых видно стремление современных Шишкову авторов наводнять русский язык европейскими заимствованиями, а также выражаться витиевато, нарочито запутанно и неестественно. «Почему, – вопрошает Шишков, – нынешние авторы, вместо того чтобы сказать “окна заиндевели”, говорят “свирепая старица разрисовала стекла”, а вместо “жалкая старушка, на лице которой были написаны уныние и горе”, пишут “трогательный предмет сострадания, которого унылозадумчивая физиогномия означала гипохондрию”?»[18] Критические выпады адмирала-филолога кажутся очень убедительными, и сам Карамзин, давший толчок всем этим сочинениям, впоследствии сильно изменил свой стиль. Заключительные тома его «Истории» уже звучат гораздо более величаво и просто, имеют гораздо меньше следов увлечения европейскими языками, чем повести, которые были для писателя всегда только «безделками». Изучение древнерусских рукописей, постижение русского прошлого оказало значительное влияние на язык Карамзина в том направлении, которое считал верным Шишков, литературный враг нашего «последнего летописца».
С другой стороны, в «Рассуждении» мы видим панегирик древнерусским церковным книгам. Автор выписывает целые тропари и даже жития, с тем чтобы показать стилистическое совершенство церковных текстов, и советует тому, кто хочет быть писателем, внимательно изучить богослужебные и житийные памятники.
Подобные советы казались дикими в 1803 году. Шишков писал: «Господа “Вестники” и “Меркурии” на меня восстали… Они упрекали меня, что я хочу ниспровергнуть просвещение и всех обратить в невежество, что я иду против Петра и Екатерины и проч.»[19]. Но пройдет всего двадцать лет, и молодой Пушкин в Михайловском внимательно начнет изучать древнерусские летописи и будет поражен образом монаха-летописца, проникнутого духом церковной книжности. Поэт откроет для себя мир древнерусской словесности, и без этого открытия, конечно, не смог бы состояться «Борис Годунов».
Война 1812 года и последующий европейский поход явились своеобразным подтверждением патриотических взглядов и настроений, зревших в русском обществе с начала столетия. Героические происшествия заставили многих дворян по-новому взглянуть на мир. Варварское, кощунственное поведение европейской армии на русской земле показало, какой дух несет за собой новая вольнодумная культура. И. М. Муравьев-Апостол в своих «Письмах из Москвы в Нижний Новгород» вкладывает в уста сожженной Москвы такое обращение к русскому народу: «Познай себя и сбрось со своей выи ярем… подражания пигмеям, коих все душевные силы истощились веками разврата»[20]. Эти письма публиковались в 1812–1814 годах в журнале «Сын Отечества», который начал выходить во время войны.
Осознавая ущербность европейского образа мысли, образованный русский человек обращал свой взгляд на народ, на крестьянина-солдата, рядом с которым приходилось сражаться воспитанному во французском пансионе дворянину-офицеру. В итоге нередко дворянам открывалась внутренняя сила и целостность народного миросозерцания. Со многими происходило нечто, напоминающее описанную Львом Толстым встречу Пьера и Платона Каратаева. «Какой народ! Какие в нем силы телесные и душевные!»[21] – восклицает тот же Муравьев-Апостол. А молодой Александр Тургенев буквально вторит ему: «Какой народ! Какой патриотизм и какое благоразумие! Сколько примеров высокого чувства своего достоинства и неограниченной преданности и любви к отечеству!»[22]
В отличие от своих врагов, русские солдаты продемонстрировали не только мужество и верность, но и любовь к недругу. Они оказывали милосердие пленным, в них не было ненависти к тем, кто пришел разорять и покорять их землю. Издатель «Русского вестника» Сергей Глинка писал по этому поводу: «Я близок был к народу: я жил с народом на улицах, на площадях, на рынках, везде в Москве и в окрестностях Москвы – и живым Богом свидетельствую, что никакая неистовая ненависть не волновала сынов России»[23]. В подобных настроениях Александровского времени можно увидеть ростки той тяги к простому народу, желания учиться у него, которые возникают в русском образованном обществе во второй половине XIX столетия и проявляются особенно ярко в исканиях Достоевского и Л. Толстого.
Патриотическое воодушевление той эпохи стало одной из фундаментальных основ расцвета русской литературы последующих десятилетий. «Без веры в себя невозможно никакое развитие, – писал критик Николай Страхов в своей книге «Борьба с Западом в русской литературе», – и только веруя в свой народ, Карамзин мог создать свою “Историю” – в подражание Юму, а Пушкин “Капитанскую дочку” – в подражание Вальтеру Скотту. Верою же мы надолго запаслись в 1812 году, и ни в ком она не проявилась так сильно, живо, безгранично смело, как в Пушкине»[24]. Добавим от себя, что эта вера в силы своего народа, в оригинальность его самобытной личности одушевляла и многих других наших литераторов: Языкова, Гоголя, Хомякова, Герцена, Толстого, Достоевского и всякого хоть сколько-нибудь значительного русского культурного деятеля XIX столетия. Однако эта вера в свой народ не мешала нашим культурным деятелям продолжать с уважением и вниманием относиться к европейскому опыту, без которого создание новой литературы у нас было бы невозможно.
События Отечественной войны пробуждали не только патриотические настроения, но и дремавшие мистические чувства. Масштабная драма, начавшаяся с французской революции и быстрого возвышения Наполеона и закончившаяся взятием Парижа, потрясала многие умы.
18
Шишков А. С. Собрание сочинений и переводов: В 4 ч. С. 284.
19
Щит. по: Карпец В. Муж отечестволюбивый. С. 45.
20
Муравьев-Апостол И. М. Письма из Москвы в Нижний Новгород. СПб., 2002. С. 6.
21
Муравьев-Апостол И. М. Письма из Москвы в Нижний Новгород. С. 6.
22
Русский Архив. 1866. С. 253.
23
Записки о 1812 годе С. Глинки. СПб., 1836, С. 42.
24
Страхов. Кн. вторая. С. 24.