Страница 22 из 23
Поэт утверждал преимущество милости и снисхождения перед строгостью и судом. И его ученик, быть может не всегда и не во всем, но стремился проводить в жизнь этот принцип.
До последних лет жизни Жуковский сохранил теплую любовь к Александру Николаевичу. Он нередко писал ему и почти во всех письмах стремился передать цесаревичу свой сокровенный внутренний опыт, делился самыми возвышенными и глубокими размышлениями, считая, что более всего будущему царю необходимо сохранить живое чувство веры и неотступное стремление к вечной жизни.
После завершения своей миссии Жуковский в 1830-е годы начинает более активную литературную деятельность. Он продолжает переводить баллады, создает несколько оригинальных стихотворений, но больше всего влекут его к себе эпические формы. При этом он по-прежнему далек от современности и злобы дня. Он сознательно уходит в мир предания, легенды и сказки, считая, что через них легче выразить те вечные человеческие ценности, чувства и вопросы, которые затемняются и извращаются суетой сегодняшнего часа. Его враждебное отношение ко многим новым явлениям словесности прорвалось, например, однажды в таких словах: «Избавьте нас от противных Героев нашего времени, от Онегиных и прочих многих, им подобных, – это бесы, вылетевшие из пекла современной литературы»[161]. Жуковский не принимал этих образов «лишних людей», потому что требовал от словесности возвышающего душу идеала. Смысл поэзии для позднего Жуковского состоял в том, чтобы открывать человеку таинственное присутствие в мире Божественного начала. «Цель творчества, – писал он в статье «О поэте и его современном значении», – осуществление того прекрасного, которого тайну душа открывает в творении Бога». «Жизнь наша, – говорит Жуковский далее, – есть ночь под звездным небом, – наша душа в минуты вдохновенные открывает новые звезды; эти звезды не дают и не должны давать нам полного света, но, украшая наше небо, знакомя с ним, служат в то же время и путеводителем по земле». Поэзия позволяет нам помнить свет этих звезд, она становится проводником вечно прекрасного. Ее задача – преодолеть роковое двоемирие, соединить горнее и дольнее, это культовая, религиозная задача. «Душа беседует с созданием, – пишет поэт там же, – и создание откликается ей. Но что же этот отзыв создания? Не голос ли Создателя?»[162] Услышать этот голос и передать его в своем творчестве – это иначе выраженная сакральная цель художественного творчества.
Вопросу о смысле искусства посвящено итоговое произведение Жуковского 1830-х годов – драматическая поэма «Камоэнс». Она является переводом одноименной поэмы австрийского поэта Фридриха Гальма, но, как всегда, Жуковский, переводя, создал свое собственное произведение, и главная его тема – существо и цель поэзии – решена нашим поэтом совершенно самостоятельно. «От Гальма не осталось ничего, – пишет биограф Жуковского В. Афанасьев. – Он вторгся в каждую строфу и, забывая о переводе, десятками строк пишет свое»[163].
В поэме повествуется о великом португальском поэте эпохи Возрождения Луисе де Камоэнсе, который под конец жизни оказался в нищете и безвестности и доживал свои дни в нищенском лиссабонском лазарете. Туда-то и приводит своего сына Васко бывший соученик Камоэнса Квеведо, ставший преуспевающим коммерсантом. Цель его визита – показать сыну, который бредит поэзией, до чего доводит это презренное занятие. Но Васко Квеведо (тоже будущий знаменитый португальский писатель) и Камоэнс находят общий язык, потому что они оба прирожденные поэты. В их диалогах и уясняет Жуковский свой взгляд на существо и смысл поэтического творчества.
Подлинным источником поэзии может быть только попытка человека прикоснуться к непостижимому, к неотмирному. Камоэнс описывает «великий час, его пересоздавший», когда он испытал некий род восхищения или восторга, в результате которого родилась его «первая живая песня». Ему вторит пришедший к нему Васко. Он произносит слова, наиболее емко выражающие позицию Жуковского. «Поэзия небесной религии сестра земная»[164], – говорит молодой Квеведо, и Камоэнс вторит ему в своем последнем монологе, заканчивая его словами: «Поэзия есть Бог в святых мечтах земли»[165]. Оба этих высказывания роднят поэзию и религию. И та и другая имеют одну и ту же цель – связывать человека и невидимого Бога, восстанавливать утраченное единство между земным и небесным миром. Религия – это небесный дар Бога людям. В основе религии – откровение истины, ниспосылаемое высшими силами, поэзия же – ее земная сестра – это собственная человеческая попытка путем вдохновенного внутреннего поиска обрести веру, найти путь к Богу.
В «Камоэнсе» Жуковский выразил важные для него мысли о творчестве, во многом он соотносил себя с главным героем поэмы и влагал в его уста свои мысли. Но самым задушевным произведением Жуковского 1830-х годов была сказочная повесть в стихах «Ундина». Поэт и здесь опирался на западный источник, перелагая в стихи прозаическое повествование немецкого писателя-романтика Фридриха Фуке. Жуковский познакомился с его «Ундиной» еще в 1810-е годы и несколько раз приступал к переводу, но что-то не ладилось, и работа откладывалась. Только в 1830-е годы он осознал внутренний смысл этого произведения и смог вложить в него важные душевные переживания.
От оригинала отличает поэму в первую очередь сам стихотворный текст, который придает повествованию возвышенность, музыкальность, медитативную задумчивость. Плавный гекзаметр «Ундины» подобен водяным струям, в которых была рождена главная героиня. Жуковский не просто рассказывает сказочную историю, но принимает живое участие в повествовании. Достаточно нейтральное повествование Фуке оказывается эмоционально окрашенным. Вся повесть пронизана трепетным теплым чувством по отношению к главной героине. Везде, где у Фуке даются определенные характеристики Ундине, у Жуковского они подробней, эмоциональней, задушевней. Вот хотя бы финальные строки произведения, где говорится, что Ундина стала ручьем, омывающим могилу своего возлюбленного. У Фуке она охарактеризована как «бедная, отвергнутая»[166], у Жуковского Ундина «добрая, верная, слитая с милым и в гробе»[167]. Если у немецкого автора эпитеты выражают только жалость к героине, то у Жуковского подчеркивают ее душевную красоту И так на протяжении всего повествования. Причина этого в том, что для Фуке она остается не более чем сказочным персонажем, для нашего поэта это рожденный из глубины души, возлюбленный образ. Он описывает милую Ундину с необыкновенной нежностью. Особенным образом Жуковский акцентирует внимание читателя на моменте духовного переворота ее после крещения и венчания с рыцарем, когда она обретает веру, кротость и самоотверженность и становится «кроткой, покорной женою, хозяйкой заботливой, в то же / время девственно-чистым, божественно-милым созданьем»[168]. Дальнейшая судьба Ундины печальна – муж изменяет ей, начинает ненавидеть ее и в конце концов навлекает и на себя, и на нее месть водяных духов – родственников Ундины. Но она ни одной мыслью, ни малейшим чувством не изменяет своей любви. Несмотря на жестокость и холодность мужа, она продолжает любить его, скрывает от своих родичей его дурные поступки по отношению к ней, являя пример жертвенной любви, и в итоге воссоединяется со своим милым, став источником у могилы рыцаря.
Ундина – это идеальный образ любящей женской души. Читая сказочную поэму, мы ощущаем живое сочувствие автора своей героине, что придает вымышленному образу удивительную художественную правду. Нет сомнений, что, создавая образ Ундины, поэт вложил в него священную память о двух дорогих ему сестрах Протасовых, Маше и Саше. Они обе являли в своей жизни те добродетели, которые кажутся несбыточно идеальными в сказочной героине. Изображая Ундину, Жуковский воспроизводил черты их душевного облика и от этого с особой силой любил свою героиню, сопереживал ей. Таким образом, эта повесть носит в себе черты авторской исповеди, трепетного воспоминания об утраченной молодости и о тех, кого так глубоко и нежно любил он.
161
Жуковский. I. С. 330.
162
Жуковский. III. С. 227–228.
163
Афанасьев В. В. Жуковский. М., 1986. С. 324.
164
Жуковский. II. С. 110.
165
Жуковский. II. С. 112.
166
Фридрих дела Мотт Фуке. Ундина. М., 1990. С. 183.
167
Жуковский. II. С. 100.
168
Жуковский. II. С. 71.