Страница 4 из 62
– Вакет ауф дер что-то там…
– Хорал Вакет ауф дер что-то там. Да-а-а? Есть такой? А как, ты говоришь, он называется полностью?
Произнося эти слова, Эйтор включил кнопку громкой связи, и возмущенный женский голос стал слышен и Глебу тоже:
– Это известно каждому образованному человеку, к каковым ты, конечно, не относишься. – Эйтор засмеялся и прикрыл рот ладонью. – Это хорал Баха Вахет ауф руфт унс ди штимме. Это означает по-немецки примерно «Пробудитесь, глас зовет!». Немецкий язык хотя бы ты должен знать, у тебя ж родственники где-то там живут! Хорал этот более известен под названием «Спящие, проснитесь». У тебя все?
– У тебя все? – переспросил Эйтор Глеба.
Тот потерянно развел руками и промычал что-то невнятное.
– Да, Маша, спасибо, – вежливый Эйтор отключил телефон и запихал его в карман джинсов.
– Что ж, давай будем думать, Глеб, что все это может означать.
Глеб с подозрением уставился на него:
– А скажи-ка мне, Эйтор, почему это у тебя иногда акцент такой сильный, что такое ощущение, будто бы ты покрышку от велосипедного колеса жуешь, а иногда – нету никакого акцента. Вот как сейчас. Это что за фокусы?
– Это так надо, – Эйтор проводил взглядом проплывавшую царицей официантку и, повернув голову к Глебу, заговорил неторопливо. – Это такой психологический прием. Мы ведь тут в городах все такие занятые, все такие озабоченные. Все время куда-то мчимся, какие-то дела всегда у нас, работа там, работа тут, дома семья… У кого-то бизнес и деньги, у кого-то шопинг или, еще того хуже, какой-нибудь аудит, кто-то за успехом в жизни гоняется… Некогда оглядеться вокруг, весеннее пение птиц послушать, друг друга выслушать. Разговариваем на лету, быстро, половину слов и звуков проглатываем и собеседника не слышим. А если разговаривать медленно да еще вдобавок с акцентом, то гораздо больше шансов быть услышанным. Вот как сейчас и произошло… Вежливость и неторопливость взяли верх над яркими, но пустыми эмоциями. А то ведь, знаешь, куда нам Маша сказала идти?...
– Догадываюсь, – хмуро сказал Глеб. – А еще я догадываюсь о том, что ты мне сейчас будешь рассказывать про сны эти мои. Что, мол, я жизни свои вспоминаю прошлые, да? Ведь это ты мне собрался сейчас сообщить, да? Ну, признайся.
– В общем, да…– Эйтор совсем не казался обескураженным, наоборот, его неожиданно охватил приступ веселья. – У тебя, похоже, хорошая карма, Глеб. Поэтому во снах ты и вспоминаешь свои прошлые жизни.
– Не верю я в эти ваши кармы, – беззлобно проворчал Глеб, – да и вообще, почему ты разговариваешь с прибалтийским акцентом, если ты наполовину исландец, а наполовину русский…
Он взял с блюдечка рулетик с творогом, принялся медленно жевать его, запивая теплым кофе.
Мысли его были неясно-туманные и перепутанные. То иногда отчего-то всплывало перед его внутренним взором сияющее теплым светом розоватое пятно невероятных размеров, и от пятна этого пахло легкими французскими духами. То внезапно звучали в ушах обрывки старинных народных песен и городских романсов.
То вдруг в его мозг начали вторгаться хаотические обрывки чьих-то философских бесед и пространных рассуждений, за смыслом которых было почти невозможно уследить, поскольку велись эти беседы на большой скорости и были пересыпаны сложнейшим формулировками, ссылками на философию Иммануила Канта, Огюста Конта и неоплатоников.
За спиной Глеба хорошо поставленный мужской голос произнес почти ему в ухо:
– Да-да, вы абсолютно правы, друг мой! Именно эти две вещи и удивляют меня больше всего, как говорил Кант: звездное небо над моей головой и моральный закон внутри меня. А вас? Вас они тоже удивляют?
Глеб обернулся, чтобы поглядеть на невесть откуда взявшегося философа, но никого не обнаружил. Приняв прежнее положение, он заметил, что тот толстяк посетитель в костюме, сидящий у дальней стены, пристально смотрит на него.
Глеб отвел взгляд и погрузился в свои размышления. Его слова о том, что он не верит в карму, были сказаны из обычного полудетского чувства противоречия. Как раз в карму-то он верил. Точнее сказать, это была даже не обычная вера, а именно глубокое внутреннее чувство. Сколько Глеб помнил себя, с раннего детства, с того самого момента, когда он стал осознавать себя как личность, к нему словно ниоткуда, из глубин его естества, пришло и ощущение цельности бытия, ощущение того, что в мире все устроено по каким-то, еще пока неизвестным ему законам.
Справедливы эти законы или нет, суровы они или мягки, Глеб не задумывался, да он и не испытывал в этом никакой потребности. Он жил с этой полнотой, даже не пытаясь подвергнуть анализу свои неясные чувства. Он был крепким парнем, не знавшим ничего о болезнях тела и души. Спорт и музыка, культ здоровой жизни, наполненной силой поступков и волей, были для него вполне естественными вещами.
Его дед, боевой офицер, фронтовик и орденоносец, выйдя в отставку, стал увлеченным природолюбом и путешественником по дикой природе России. Отчего-то он полюбил Глеба больше, чем всех остальных своих многочисленных внуков, а их было по настоящему много – можно было составить, по меньшей мере, две футбольных команды. Но дедовская любовь была особой, в ней не было ни потакания внуку, ни преувеличенной жалости к нему. Надежность во всем, закалка и сила духа были для него теми жизненными правилами, которые он постарался привить и Глебу.
Погруженный в свои мысли и воспоминания, Глеб не заметил, как толстяк, который к этому времени закончил завтракать, подойдя к их столику, подсел на свободный стул и заговорил с Глебом:
– Вы правы, правы! Друг мой, я с вами полностью согласен. Конечно, никакой кармы не существует, она совершенно излишнее условие для пишущейся сейчас книги мироздания…
С удивлением Глеб заметил, что голос его и был тем хорошо поставленным баритоном, который пять минут назад сказал ему на ухо кантовскую фразу о звездном небе и нравственном законе. Но он сразу же забыл об этом и, повернувшись к новому собеседнику вполоборота, пробормотал смущенно:
– Да это я так… Про карму-то. Не подумавши, ляпнул. Может и есть она… Вот и Будда вроде бы говорил…
– Нет-нет! – живо отозвался тот и покачал обритой головой. – Вы сформулировали очень верно. Этот давний спор, я полагаю, сегодня уже не актуален. По прошествии стольких лет уже стало ясно, что понятие кармы, это, если можно так выразиться, такой элемент уравнения, который вовсе не является необходимым.
– Извините, а кому это стало ясно? – спросил Эйтор, обрадовавшийся возможности поговорить на любимую тему с новым собеседником.
– А всем стало ясно, – печально ответил он и, вытащив из кармана пиджака большой смятый в гармошку темно-синий носовой платок, принялся им обмахиваться.
– Э-э-э… А мне вот кажется по-другому, – начал было Эйтор, но толстяк протестующе поднял руку и художник умолк.
– Вы, Эйтор… вас ведь Эйтор зовут? А вы? Глеб? А я, а я… ну допустим, я Ивáнов. Ударение на букве «а», конечно, – он ухмыльнулся. – Вы пока еще очень юны, поэтому верите в карму, перерождение души и тому подобную экзотику.
– Я не так уж и юн, – ровным голосом произнес Эйтор, – мне уже тридцать два.
– О! Тридцать два. Это много, конечно. – В словах Иванова не было иронии. – Но все равно недостаточно, чтоб понимать все до последней точки. Вы сейчас полны сил, творческих, физических, духовных. И вам кажется, что так будет всегда. Но так будет не всегда! Не-е-е-т!
Голос его на секунду сорвался и задребезжал фальцетом, но он быстро взял себя в руки.
– Наступит момент, когда вы поймете… Вы почувствуете, что мир до ужаса, до отвращения, до омерзения несправедлив. И несправедлив именно к вам! Именно и только к вам, такому талантливому, такому гениальному! Почему?! Ну почему покупают не ваши прекрасные произведения, полные утонченной чувственности, мягкого света и душевного полета, а картины этих бездарей, ваших коллег по ремеслу, а ведь вы согласитесь со мной, что создание художественных произведений это, прежде всего, ремесло? – Эйтор согласно кивнул. – Да, это на девяносто пять процентов труд и мастерство и только на пять процентов вдохновение и талант автора. Почему им все – галереи, персональные выставки в Париже, европейская слава, деньги? Много денег и много славы. Фу-у-у… Какие-то червяки… А вам? Вам в лучшем случае достанется прозябание и бесконечный труд над никому не нужными картинами где-нибудь на окраине этого жестокого мегаполиса в полуподвальном помещении вашей мастерской, аренду которой вы будете оплачивать, расходуя остатки небольшого состояния, полученного в наследство после смерти вашей тетушки.