Страница 11 из 12
…«Фиат» миновал памятник гренадерам Плевны. Сквозь грязные стекла часовни пробивались красноватые отблески лампад. Через минуту остановились у Владимирских ворот Китай-города. Дальше нужно было идти пешком. Марин распределил обязанности, и люди разошлись. Двоих он взял с собой. Один из них – усатый матрос с маузером-раскладкой через плечо вдруг спросил:
– Товарищ Марин, а как вы понимаете те-екущий момент?
Одергивать товарища матроса было совершенно бесполезно. Время митингов еще не прошло. Марин не раз убеждался, что эти митинги начинались подчас в самые неподходящие моменты. Вот и теперь, заберется матрос на подоконник первого этажа в ближайшем доме и заорет, закатывая глаза: «То-о-ва-ри-щи!» И, не задумываясь о том, что крайне важная операция может быть безнадежно провалена, произнесет страстную речь о текущем моменте. Марин не раз говорил об этих странностях становления с руководителями ВЧК. Дзержинский сказал: «Это, конечно, плохо, но у нас в основном работают преданные революции люди, которых мы сами воспитываем. По-моему, здесь нужен такт, выдержка и время. Лишняя романтика уйдет сама по себе, а неорганизованность должны изжить мы с вами. Согласны?» Марин тогда согласился и поэтому теперь не стал отчитывать матроса, а только спросил на ходу:
– А вы как его понимаете, этот текущий момент?
– А я так понимаю, – остановился матрос, поглаживая полированную кобуру маузера. – Что Парижская коммуна погибла только потому, что рабочие французы не создали по нашему образцу карающий орган диктатуры пролетариата. Буржуазию надо было передушить всю поголовно. ЧК им надо было сделать, вот что.
Марин тоже остановился и с интересом посмотрел на собеседника:
– Одной диктатурой удержать власть нельзя, необходим высокий опыт, лучший опыт прошлого, понимаете?
– Ка-ак? – опешил матрос.
– А вот так, – помрачнел Марин. – Учиться нам всем надо, дорогой товарищ, и вам, и мне, и всем остальным. Если перестать учиться, безнадежная отсталость грозит любому человеку, особенно политическому деятелю, вождю, потому что в этом случае он привыкнет повторять одни и те же слова и в конечном счете за этими словами окажется пустота.
– А-га, – кивнул матрос. По его вытаращенным изумленным глазам Марин понял, что семя упало не на благодатную почву.
– Ладно, – сказал матрос, – я в бюре поговорю, чтобы с тобой провели беседу. Я слыхал, что ты оперативник что надо, а вот в смысле политики и текущего момента у тебя в голове труха. И пусть тебе вправят мозги. Это надо же! – Он хлопнул себя по ляжкам.
Марин только рукой махнул. Что поделаешь, таков этот пресловутый «текущий момент». Матрос, конечно, предан революции до мозга костей, но он безграмотен, увы… А что же тогда сказать не о тупых, не о безграмотных? О тех, которые рвутся к власти, расталкивая всех вокруг себя локтями, и не только локтями? О тех, кто, достигнув желаемого положения, заняв вожделенный пост, сразу же забывает не только о том, что нужно учиться, учиться и учиться, но и о самых простых заповедях коммуниста и человека, о тех бесконечных карьеристах и проходимцах, которые лезут в правительственную партию, как мухи на мед, и заслуживают только одного – немедленного расстрела?!
Доказательно и четко сказал об этом Ленин…
Впереди со звоном хлопнула огромная стеклянная дверь. Это был вход в гостиницу «Боярский двор». До революции во всех московских справочниках она фигурировала на первом месте как самая дорогая, комфортабельная. Номера заливал электрический свет, в ванных плескалась горячая вода, и стоила эта райская жизнь от двух рублей и выше. Теперь же выбитые стекла в парадном были заменены грязной фанерой, и рукописный плакат извещал всех жаждущих о том, что «местов нет». Поднялись на третий этаж. Старший наряда доложил вполголоса:
– Оне занимают 321-й нумер. Который его снял – Русаков фамилия – никуда не выходил. Второй пришел час назад. По концам коридора и на черной лестнице я поставил людей, а под окнами два человека: мало ли что…
– Хорошо, – одобрил Марин. – Нужно войти в номер. Как это сделать? – Он всегда вовлекал сотрудников в обсуждение творческой стороны любой операции. Это нравилось. Марина за это любили все, кому хоть раз довелось с ним работать.
– Можно, конечно, и вломиться, – старший с сомнением оглядел массивную дверь 321-го номера, – но лучше войти тихо.
– Допустим, – сказал Марии, – вы добудете у портье вторые ключи, станете открывать. Они все равно услышат, откроют стрельбу.
– Верно, – кивнул старший. – Тогда я спущусь вниз и протелефонирую в нумер. Скажу, мол, так и так, техник, мол, с телефонной станции. Проверка, мол, необходимо посмотреть аппарат.
– Лучше найти щитовую, – сказал матрос, – и вырубить свет на этаже. Они выскочат, тут мы их и цап-царап.
– Выскочат и другие, – возразил Марин. – В перестрелке могут пострадать посторонние люди.
– А в нумерах никого нет, – сказал старший. – Я проверял.
– Ищите щитовую, – сказал Марин.
Через минуту свет на этаже погас, а еще через несколько секунд в дверях 321-го номера щелкнул замок и послышался раздраженный голос Раабена:
– Черт знает что такое, тьма египетская. Человек! Че-ло-ве-ек! – заорал он. – Лампу! Хозяина сюда, черт бы вас всех побрал! Товарищ Русаков, я спущусь вниз, здесь никого нет.
– Вернитесь в номер, – услышал Марин и вздрогнул: голос говорившего был удивительно знаком – низкий, глуховатый, бархатистый. «Сахарный баритон», – вдруг вспомнил Марин. Это был голос Крупенского, Володьки Крупенского – сердцееда и дамского угодника… «Вот тебе и предчувствие… – ошалело подумал Марин. – Не может быть»…
– Товарищ Русаков, тогда я найду кого-нибудь здесь, на этаже, или разживусь хотя бы свечой, – возразил Раабен.
Он двинулся по коридору. Марин сделал знак своим. Когда Раабен проходил мимо холла, в спину ему уперлось дуло маузера.
– Стоять, – шепотом приказал матрос. – ЧК!
Раабен сделал было движение, но матрос надавил ему стволом между лопаток, и Раабен сник.
– Вернитесь и скажите товарищу Русакову, что свечи вы не нашли, – предложил Марин.
Раабен послушно двинулся назад и в дверях номера обернулся:
– Хамы-ы, – простонал он и начал оседать.
Марин подхватил его сразу же обмякшее тело, остальные ворвались в номер. Русаков стоял у огромного окна и смотрел с недоумением.
– Сопротивление бесполезно, – сказал Марин. – Здравствуй, Володя.
Матрос так вытаращил глаза, что Марину захотелось ткнуть в них пальцами, чтобы вернуть на место.
– Это как же? – только и спросил матрос.
– Мы были знакомы до революции, – объяснил Марин.
– Да-а, – протянул Крупенский. – Значит, ты теперь в «чрезвычайке»?..
– А ты – в белой контрразведке?
– Этот готов, – старший наряда кивнул в сторону Раабена.
Вспыхнула лампочка под потолком, и Марин увидел, что Раабен лежит на спине, раскинув руки, закусив уголок воротничка рубашки.
– У него там циан, – сказал Крупенский. – Оружия у меня нет. Та-ак ты теперь в «чрезвычайке»? – снова протянул он, и было видно, что он никак не может не только понять, но и просто осмыслить этот факт.
Артузов с трудом скрывал изумление: Раабен вышел на связь с Крупенским!
– Знаете, Сергей Георгиевич, я начинаю верить в предчувствие, предопределение и переселение душ. Факт налицо.
– Попробуем осмыслить этот факт, – сказал Марин. – Вот что дал обыск, – Марин положил на стол шелковку Крупенского.
– Крупенский Владимир Александрович… – начал читать Артузов, разглаживая лоскуток на стекле стола, – состоит на службе в ассоциации бывших офицеров императорской гвардии, что подписями и печатью удостоверяется. Маклаков, Ладыженский. – Артузов поднял голову. – Это служба разведки Врангеля, ее центр на набережной Вольтера, у моста Дизар. Руководит этой организацией очень серьезный человек, в недавнем прошлом сотрудник особого отдела департамента полиции, создатель порнографической картотеки. В ней он собрал все – от акварелей екатерининского времени до новейших скрытых снимков, сделанных в лучших публичных домах Москвы, Киева и Петербурга.