Нигилисты

Пошло? Еще бы!..

А если смотреть глазами полными света, то чисто как в небе. Бело как на эмали заоконного циферблата… Его не портят даже голубые полоски царапин, радиально оставленных обломками стрелок. Они как трещинки во льду…

Раздета она была не больше, чем раздеваются на сцене. Темно-коричневые большие глаза, каштановые волосы, контур, которых и, правда, золотился, чуть выпуклый чисто выписанный лоб…

Какие тонкие черты лица! Зачем она у Кирюхи?

– Это как же ты умудрился? Где ты ее надыбал?.. И ведь не врешь, ты снимал. Рубаха твоя.

– А! – Самодовольно расплылся Гольян. – Таких рубах нынче не купишь… А говоришь – жопами вперед! Тут искусство. Тут тебе не самцом надо быть, а созерцателем-идеалистом.

Помолчал, походил вокруг Ильи, любуясь снимком и, не меняя интонации, спросил:

– А у вас как? Светка заблядовала, или ты ее довел?

– И то и другое.

– Она ж тебя любила.

– Было дело. А эта у тебя откуда?

– Вон ты что!.. – прищурился Гольян. – Оттуда.

Еще выпили по одной. Закусывали, говорили не спеша.

– Оттуда – это откуда?

– Ага! Так я тебе и сказал. Чтоб она к тебе удрала? Знаю я… – Но не удержался, ткнул пальцем в телефон: – Отсюда же! Живет в трехстах метрах.

– Ты шагами считал?

– Тут все написано. – Кирилл держал смартфон возвышенной рукою миссионера, приподняв до уровня глаз, точно текст с непогрешимыми истинами перед новообращенными и иными, пребывающими пока в необращении.

– Через день, наверное, сталкиваетесь у светофора, – отметил скепсисом пресловутые триста метров Илья.

– Хочешь, позвоню?

– Звони.

…Домой он шел ночью. Часа в четыре утра. За домом, что стоял напротив – через площадь – уже, кажется, светало. Да нет, это голубые фонари. В феврале в такую рань солнце еще спит. И ему хотелось спать.

Он не знал, как дальше жить без Светки. Он привык к ней, и привык не как трамвай к своим рельсам, а как привыкают чайки к морским прибрежным рифам.

Они рассекают воздух, бьют его крыльями, стремительно проскальзывают над самой водой, хватают в зеленой воде серебристых рыб, а потом, выбившись из сил, падают на скалистые гребни, цепляясь за осклизлые знакомые камни желтыми коготками, и замирают на них, совеют под солнцем. И даже не слышат, как ударяют волны, как пена подкатывает под самые их ноги, и обегает их и потом тает, лопается пузырьками…

Прошлым летом они были на море. Видели эти камни, этих чаек, эту пену, эти синие, красные и желтые ноги-веточки в теплой воде… С кем же он теперь туда поедет? Зачем он туда поедет? С Лилей Брик? Нет, с ней нужно куда-то в другое место.

А что мы знаем о трамваях? Зачем о них так небрежно?..

Может, и у них есть любимые мягкие рельсы и дорогие им повороты вокруг старых деревянных домов и ажурных металлических столбов. Может, им хочется бежать вдаль по теплому железу навстречу заре, не останавливаясь на остановках? И осыпать свою желтую голову длинными голубыми искрами… Голову? Это едва ли.

Но вы же не были трамваем. Вы не знаете вкуса электричества!.. Так что же судить их? Что рядить?..

И чайками мы тоже не были.

Быть может, лишь мелкими птичками на определенном этапе эмбрионального развития.

А как прекрасно сидеть на красных от восходящего солнца камнях. Слушать песни моря и вдыхать запах водорослей и йода, пахнущего рыбой…

Это ли плохо?

Ну-ка, чайка, отвечай-ка!

2

День расставания с женой был его последним спокойным днем. Как оказалось.

Обычно люди в такие дни дерутся, или плюются, если почему-либо нельзя драться, делят нижнее белье, потому что одно «он дарил, а другое хрен знает кто!..»

Люди преображаются, совершенно не сдерживаются (хватит!), ибо нравственность – есть правда, которая лезет наружу.

Вешаются или пытаются повесить друг друга, орут, вспоминая: «… каких вы, сука, ели раков? Просто раков!.. Просто ели!.. Раков ели раком!..»

О слабости натуры: «…ты тюфяк, у тебя даже на галстуке сопли…» И охапка галстуков радугой в лицо: смотри!

Наболевшее: «Змея дочь змеи!..» и «…а вот теперь иди к своей маме с чемоданом навеки и скажи громко: «Мама!..» Скажи: «Здравствуй, мама!..»

Конфликты на религиозную тему: «Яйца они на Пасху красили! Кому?..»

И что-нибудь из мира науки: «…да задохнись ты газами впотьмах…»

«Обманутые» очень мирно просят рассказать «как все было на самом деле»:

– Просто расскажи и все, чтобы знать. Так… «Было один раз…» Так. У Дятловых?.. Так. Один раз и все?.. Хер там – один!.. Не трону? Щас я тебя не трону!..»

Про Сибелиуса, конечно: «Сибелиус лучше Шо… Сибелиус?! Да провались ты со своим Сибелиусом! Прыгни с ним со скалы!..»

Банальное:

«Будут деньги – приходи…»

«Леденец соси лиловый!..»

И прочее всем давно известное, правдивое, без лизоблюдства. Без угнетения. Без якобы служащей делу мира политкорректности.

Делу мира!.. А вот когда рванет, то и не орите! Одумайтесь! Одумайтесь сей же час и не душите правду день за днем!.. Ее за кушак не заткнешь. В шапку не положишь. Отрыгнется огненно!..

С пьяницами и вовсе сладу нет.

Еще плачут в этот день. Страдают страшно. Некоторые смеются.

И их понять можно.

Илья, видимо, тоже переживал. Он чувствовал, что у него вытащили что-то из груди, а взамен ничего не положили. И вокруг тоже было пусто. Он не кричал, не плакал. Не было ни привычки, ни желания. Но неосознанно ждал, когда то самое, которое было в нем, пока его не забрали, вернут на место.

Напиться не удалось. С кареглазой девочкой с кирюхиной фотографии ему стало лучше, но она на другой день уехала. А потом началось такое, что невозможно было даже вообразить. Он за несколько дней забыл, как живут обычные люди. Тем более – как они разводятся. Смех один – все их метания вдоль заборов.

Утром Илья проснулся по привычке в 6.00. Хотя мог и поспать. Спешить было некуда.

– Хватит бухать! – Сказал он самому себе в зеркале и пошел к двери, ногой, почти не глядя, на ходу захлопывая дверцы пустых шкафов. Значит, Светка все-таки приехала вечером и забрала оставшееся имущество. Новая семейная жизнь свивалась в гнездо.

Пройдя через два двора к парку, с начавшим уже оседать снегом, Илья побежал по дорожкам. С полчаса он бегал один, не считая собак, которые делали свои дела под кустами и даже пристраивались бежать наравне с ним.

Хозяева – кто, сутулясь, кутался в пальто, зябко гнулся и спал еще на ходу, кто бодрился, кричал: «Дикки! Оставь ее! Оставь! Ты же умный мальчик… А ну-ка, побежали… Иди сюда, негодяй…»

Илья загляделся на то, куда это хозяйка с негодяем Дикки побежали и налетел на высокого мужика. Очень тонкого и жесткого, как прут. (Вот это я понимаю – твердый!) Илья извинился и побежал дальше.

Вслед донеслось нечто несуразное, Илья так и не решил – ответное это извинение или что-то еще:

– Вы доставили мне удар. Но я поставил вам тело преградой.

Иностранец? Да нет, говорит чисто. Только… Человек с расстройством речи, или мозга порождающего ум в его норме. Сразу не понять – с падежами он не дружит, или вообще что-то не так с глубинными пластами. В самих фразах какая-то белиберда. Еще дальше – в голове. В том, как она работает, в том, что ценит и выделяет.

И потом, когда шел домой, восстанавливая дыхание и давая телу немного остыть, все думал, что в нем не так? В этом мужике? Прямо как в дерево в него с разбегу… Длинное до пола пальто, шляпа, как у Максима Горького. Сапоги на ногах… Шпион какой-то. И потом, темные очки спозаранку? Толстые в стеклах и тоненькие в дужках, дужек совсем не было видно. Казалось, линзы сами по себе висят обочь носа.

Вспомнилось, пока Илья бегал, он все время видел этого человека. А тот видел его.

Что он терся в парке утром один без собаки? Хотя, собака могла быть где-то в глубине: за сугробами, за кустами. Могла, но ее не было. Илья был уверен в этом.

Впрочем, о странном субъекте он вскоре забыл. И впал в тоску. Не то чтобы он стенал и метался по комнатам, но было скучно. Что бы он ни начинал делать, через минуту откладывал. Пресно. И даже тошно.