Нигилисты

Кирилл был отмечен постуком костяшек жилистых и твердых тещиных пальцев в его «пустую голову», попыткой отодрать его за уши и плеванием в него в бессильной злобе пересохшей слюной. На последнее он в крайнем запале воскликнул: «На хер вас с вашими дипломатами!» Удар под дых исказил тещины черты.

Разрыв окончательно принял форму политического демарша, а далее – неразрешимого конфликта сторон с оттенком летальности: сдох любимый кот тещи Герман, которого Гольян, злобно хлопнув дверью напоследок, защемил насмерть. Это произошло случайно, но зять себя не оправдывал. Он был потрясен непреднамеренным убийством кота, испытав шок и трепет, но не каялся, ибо это не могло воскресить избалованное животное, и унижение его фронды явилось бы лишь бесполезным унижением и ничем более; к тому же именно ему в тапки, чуя врага, постоянно ссал Герман. Мосты были сожжены.

Чтобы как-то унять нервы, Гольян написал поэму в тридцать три страницы белым стихом, на который скатился непреднамеренно, хотя и начал с бодрого пушкинского четырехстопного ямба: «Еще к тому ж нас разлучило, Случайной жертвой Герман пал, Ото всего, что мне не мило, Я тут же сердце оторвал…»

Напрашивались и иные рифмы: «отодрал», отъ…» и тому подобные. Но они были скоропалительны и не объективны. Ничего такого грязного в действительности не происходило, а нашептывалось оно лишь вздрагивающим в обиде раздраженным сердцем человека, испытавшего моральные гонения.

Кирилл ушел из дома, не оглядываясь, и теперь делал вид, что женатым никогда не был.

Позорное пятно его ежедневного шестимесячного унижения, в том числе и горечь выпитого полустакана им самим в помин души полиглота-патриота не уходили из сердца, и он их топил в живительной влаге смыслов жизни. Иногда просто выпивал, как сейчас с Ильей.

Забулькало из бутылки, разящий запах пошел над столом.

– Куда по стакану-то сразу!

– Я думал это рюмки… – У Ильи в руке они и были как рюмки. – Не выливать же обратно в бутылку?

– Ты пей, а я буду оттуда себе наливать в рюмку. Как крюшон.

Пока Гольян плескался со своим крюшоном, Илья выпил стакан и посмотрел вокруг:

– Все так же. Ты как мебель внес, так она и стоит посредине комнаты.

– Так и задумано. Интерьер по зонам.

– Некому тебя пинать… Теть Дашу когда, в прошлом году похоронили?

– В позапрошлом. Ты что!

– Я думал, в прошлом. Кажется вот только. В мае же?

– В мае. Только не в том, а в том, – Гольян закинул, сгорбатив, палец в воздухе через один май.

– Надо же… Скажи, после тридцатника вообще время полетело! Помнишь, как в школе? Конца краю нет. Казалось, вечно будем туда ходить.

Кирилл только кивал головой. А может, она у него качалась в такт с ножом, которым он нарезал колбасу, подваливая лоснившиеся на срезе кружки на замену тем, что быстро исчезали с тарелки.

– А первые четыре класса – вообще целая жизнь… – Илья любил вспоминать детство, и не то чтобы истории какие-то, а сам запах его, краски, звуки… И хоть бы он молчал об этом, а то говорил. И ей говорил. И что теперь? Он же – «твердый». Глянул на Гольяна: – Ты чем сейчас занимаешься? Давно тебя не видел.

– Эротикой.

Крупный, полноватый, но очень живой в движениях, и вообще – живой, с обязательной сегодня как для либералов, так и для патриотов бородой, с волосами, скрученными в хвост, Кирилл несколько повлажнел взором, и вальяжность растеклась по всему его телу: от обширной жирноватой доброй груди – к широким штанам.

– Чем?

– Эротикой.

И оттопырив мизинец, отгрыз у огурчика кончик с хвостом.

– Вот ты сам себе и жена… Точно тебя теща определила – «стулья двигаешь да похоть чешешь». Ты хоть бы ремонт сделал. Кирюх? Слышишь… А то обои висят лоскутами. Или эту квартиру продай и новую купи. Тебе не привыкать.

Друзья не понимали его мотивов, когда он трехкомнатную квартиру родителей продал, и купил эту: одну здоровенную комнату в старом царских еще времен доме.

– Ты мне туда же – с обоями! Вот потому и не женюсь. Будет тут какая-нибудь с утра до ночи зудеть, как микроб… Зачем мне «другая», когда здесь потолки под четыре метра?

– Вот ты и не можешь до них достать – паутину снять.

– А высота – это… простор, объем, свет. Мне это для работы нужно, – не слушая Илью, радовался своему жилью Гольян. – И вообще, я человек вольный, лежу, думаю. А надоело думать – вот…

Взял смартфон, затыкал пальцами в экран.

– Вооот… Видишь?

– Упорно сморишь порно?

– Только бессюжетное. Но не в этом дело. Тут всегда предлагают перепихнуться. Цены умеренные, а девушки очень приличные. И самое интересное, все живут неподалеку. Так что квартирка – поискать! А ты говоришь – продай. Я мамкину продал, эту купил. У меня еще бабло осталось. Вот – живу. Эротикой занялся: девушек снимаю. Вон там – в эклере.

Илья заглянул за шкаф. В светлом полностью остекленном эркере стоял кожаный диванчик, пара софитов и маленький столик.

– Ясно… – Не совсем внятно оценил место съемки Илья.

– Там контр свет хороший, не только волосы, но и кожа у них в золотых кольцах. Провожу фото сессии в стиле «ню».

– Получается?

– Что именно получается?

– Ню твои.

– А то!

Гольян притащил кипу фотографий.

– Любые тут.

– Я не понял: они тебе платят или ты им?

– По обстоятельствам. Иногда они. Были тут две. А так – я. Потом в журналы продаю.

– Покупают?

– Ага.

– «А-гааа»… – Усомнился Илья. – Что-то не вижу я тех журналов. И по телевизору тебя не показывают. Или я что-то пропустил?

– На рынок пробиться сложно.

– Еще бы! Такому художнику.

– Художникам на рынке всегда тяжело. – Кирилл уже окосел и верил, что он художник и поэтому ему тяжело.

– Гольян! А что это они у тебя все вперед задом или в наклон? Две позы на всех. Ты бы новые осваивал. Или это все одна и та же особа?

– Ты в искусстве дилетант. «Осоооба»… В ракурсах вообще нуль. Иди вон бей свои чучела. А сюда – ни ногой. – Он отгреб фотографии в сторону. – Знаешь, что такое композиция? Вот я беру…

Илья отмахнулся.

– Во-от! – Недовольно сморщился на отмахивание Кирилл. – Не зря Светка говорит, что ты деревянный.

– Твердый… Я, правда, не пойму: какие это они тут у тебя все… скучные. Как на собрании сидят. Или их в комсомол принимают.

– Так они не в цирке. Чего им веселиться?

– И ноги у всех короткие. Такие дешевле что ли? Во! Опять вперед кармой. Что ты их так выкручиваешь?

– Сундук. Это стиль! Ты вообще слышал что-нибудь об индивидуальном почерке?

– Ну, вот эта ничего.

Илья держал большой снимок, на котором молоденькая девушка в белой расстегнутой мужской сорочке в бледно-голубую исчезающую полоску, сидела нога на ногу на краешке старого венского стула.

Стул стоял к ней боком, легкий, сухой до звона, тонкий. Благородный, как альт.

Она, облокотясь о его коричнево-красную спинку с потускневшим и местами ободранным лаком, свою выгнула легко и изящно, подчеркнуто откинув плечи так, что рубашка начала разъезжаться. И это было хорошо. Она не врала: ой, люди, я случайно! задумалась и поясницу свело!.. Я не блядь, а Катюша…

Нет, она говорила просто, открыто: я красивая!

И это было красиво.

Ее ослепительно белое тело легло через весь снимок протяжным мраморным винтом от приподнятого подбородка – через высокую шею – по ключицам и в волнующей близости от поднявшихся и приоткрывшихся грудей – через бедра и колени – обтекая голень голенью – кончиками пальцев в пол.

Она парила «на цыпочках» на своем бардовом стуле, повиснув в оконном лучистом свете. Альт пел протяжно, как и положено чуть в нос, но чисто, поднимал звук высоко и уносил.

Девушка падала назад, но летела вперед. Навстречу.

Голова соблазнительницы (ведь она соблазняла!.. или очаровывала?) была повернута вправо, как будто она пыталась за окном рассмотреть белый эмалевый циферблат настенных часов с обломанными стрелками. И слегка недоумевала, чуть прикусив скошенную губу. И еще непонятно как улыбалась искрами зрачков. Смеялась.