Нигилисты

– Кончай, – выдохнул ему с нарастающим хрипом Илья в острое лицо с хищно изогнутым носом. – Покалечу.

Тот через минуту опять ударил ниже пояса. Вскользь, но все равно попал. У Ильи перед глазами повисло красное знамя конармейской атаки, загудело, забилось на ветру ненависти. Закрыло мир.

Злость хороший помощник в бою, бешенство – коварный враг.

Илья взбесился. Правую руку еще придержал, но все равно связки лопнули, а левой ввинтил. Исмаил впал в кому; облитой холодным потом резиновой куклой, бесчувственный и безучастный к грохочущему залу лежал он на полу октагона; за металлической сеткой клетки открывался черный туннель. И он двинулся по нему шаг за шагом.

В реанимации его привели в чувство, но Исмаил никого не узнавал и умирал на глазах. Реаниматологи вынуждены были вернуть его в прежнее состояние и повторно ввести уже в искусственную кому.

Вышел он из нее или нет, этого Илья не знал. Бледного и тягучего как лапша, утыканного трубками Исмаила увезли куда-то далеко, на родину.

Илья забыл о карьере. Она кончилась, не начавшись, как следует. Он не видел за собой вины в том, что случилось с его соперником. Все произошло в открытом и честном с его стороны бою.

Но как быть дальше? С такими руками и ударом его ждали только переломы.

А сегодня от него ушла жена, сказав:

– Твердость хороша лишь в одном месте. А ты весь как железный.

Подняла желтый чемодан с серого пола площадки и пошла вниз по лестнице. Все вещи не забрала, значит, будет думать.

Будь он на самом деле железным истуканом, он бы свернул шею и жене, и ее новому другу жизни, с которым она хотела шагать легким и приятным шагом до самого горизонта, где растут исключительно магнолии и туберозы. А Илья только поглядел ей вслед, в пролет лестницы, и подумал: «Весна».

За окнами подъезда мягко и серо разлеглась февральская оттепель. На тротуарах желтая каша из снега с песком и солью. В небе дымчатое солнце.

Зря она. Илья не был железным человеком. Он так расстроился, что даже не пошел в зал, где подрабатывал инструктором, позвонил и сказал, чтоб начинали без него: «Семен, нагрузи их железом сегодня… Да. Но чтоб все живые остались…»

В гараже, где он чинил подвески автомобилей, тоже был аврал – трубы прорвало, и на неделю распустили всех мастеров. Свободен. Со всех сторон свободен.

Илья пошел к Кириллу Рыбкину, известному одноклассникам как Гольян.

– О? – Встретил тот его в дверях. – Ты с пивом?

– И с водкой.

Гольян не удивился. Если кто-то думает, что спортсмены пьют только мельдоний, он сильно заблуждается. Спортсмены пьют водку, как кони. Литрами. Гольян видел это в кругу друзей Ильи, но не завидовал им. Лишние расходы.

Пил Илья редко, но выпить мог много.

– Я с тобой наравне пить не буду, – сразу предупредил Гольян, и ускользнул на кухню. – Сейчас что-нибудь сварганим… А ты что это? Загулял?

Илья прошел в зал. Поставил на столик литровую бутылку «Столичной» и шестерку пивных бутылок.

– От меня Светка ушла! – Громко, чтоб Гольян услышал на кухне, сообщил он новость из собственной жизни. – Бусы забрала, а половину трусов оставила.

– О-то-то-то-то… – Запел Кирилл, внося кучу тарелок с нарезкой и подмышкой отрубной батон. – Как это? Она ж тебя любила.

– Говорит, я весь твердый.

– Может, жесткий? Или упертый?

– Хрен ее знает. Долго не объясняла.

– А к кому ушла? К мамаше своей депутатке?

– Нет, к мужику какому-то.

– Ну, чувачок, ты даешь!.. Накостылял хоть ей?

– Ты охерел? Как ты себе это представляешь? – Гольян должен был понимать, что даже хорошего илюхиного шлепка Светке хватило бы на перелом позвоночника.

– Эх, добрый ты человек!.. Этому тогда наваляй. Он кто?..

– Макаронный король.

– Как это?

– Так это. Спагетти делает.

– Группы «А»?

– Откуда я знаю?..

– О!.. И вообще, тебя на лапшу променяли, а ты – «охерел»! Дал бы в лоб напоследок.

– Умгу…

– Если боишься, что убьешь, газету трубочкой свернул бы и – по заднице!

– Рационализатор, блять.

– А как же! – не забывая о деле и ловко орудуя с закусками, отозвался Кирилл. – Голова варит… Или ждешь, что она вернется? Ты как с ней вообще? Вроде, не видно было ничего такого… А может у тебя у самого рыло в пуху?

Гольян мог спрашивать у Ильи все, что угодно. Они со школы друзья. Совсем разные, но друзья. Часто виделись, или не виделись месяцами – не имело значения.

– Ты сам-то когда женишься? – спросил Илья, открывая бутылку.

– Женишься тут, на вас глядя… Мне и так хорошо! Сам себе хозяин. Сам себе жена.

– Ни фига себе!

Кирилл был когда-то женат, но быстро охладел к семье и вскоре вернулся домой, откомментировав свое возвращение известными словами о попытке и пытке, отрицая наличие второго в первом.

Но, похоже, его все-таки пытали. Там, в семье.

Никто не знает точно, что с Гольяном делали, но одно известно, что тещу он трепетно ненавидел (хотел презирать, но не хватало сил до этого подняться). Теща в ответ, или без ответа, а лишь исходя из внутренних убеждений, считала его бесполезным кретином и даже врагом, способным только «стулья двигать да похоть тешить». А он ее «дурой, застывшей в камне».

Что имел в виду Кирилл под «камнем» более-менее ясно, а что теща под «стульями» – неизвестно. Но за «похоть» взялась крепко, обещая дать по рукам эротическим евреям. При этом бросала на склонившегося к столу (к ней задом) зятя чувственные в силу одиночества взоры, шедшие вразрез с мыслями. Диссонанс натуры и разума раззадоривал и раздражал ее. Иногда ей хотелось задушить Гольяна тем или иным способом. В грезах она видела то одно, то другое, то его синее лицо.

Приняв зятя почему-то за еврея (может из-за раннего частичного облысения, а может из-за прохладного отношения к патриотической теме) она стала испытывать мучительное подозрение к этой сомнительной нации. И, увы, не беспочвенное! Она видела, как вожделеют друг друга артисты на экране, а они традиционно все почти евреи. Очень трепетные и преображающиеся. Как назло, влекущие. Влекущие на зло.

– Она сильно общими вопросами ушиблена, – как-то еще по женатому делу рассказывал Гольян Илье. – Тут недавно какой-то дипломат откинулся неожиданно для себя, так она три дня ходила со статусным лицом, грустила и плакала от одиночества как Белка без Стрелки. А на девятый день стала своим клиентам подносить «фронтовые сто грамм». – Видя непонимание в глазах друга, пояснил: – Она ж самопалом торгует втихаря, спирт бадяжит. Без этого пенсии ей только на коммуналку хватает, на хлеб и на новые трусы ко Дню конституции. Что удивительно, госпатриотизм пересиливает природную жадность и тяготы жизни: это ведь такая скупая сука, что за три рубля автобус перепрыгнет, а тут разливает бесплатно и торжественно каждому сообщает: «Горе. Такая потеря для России». И сообщает, на скольких языках этот соловей пел. И мне стакан сует: «Он на семи языках говорил». Мне с ней ругаться надоело, я выпил. «Дура, – думаю, – они там на семи языках говорят, и по семь шкур с вас с каждого спускают…»

– Она так понимает счастье, – философски заявлял на это Илья.

Но Гольян был глух к философии счастья. И истязал дальше свое сердце фантомными болями прошлой жизни.

– Живешь как кусок сала, – говорила иногда теща зятю, – ни молодую жену, ни меня не замечаешь. Уважения не имеешь.

Кирилл замечал их. И жену Ирину, хотя та в постели не была ни Эммануэль, ни Черной Эммануэль, ни Ленкой со второго этажа, а так сопела себе под нос и говорила иногда некстати: «Не напирай…». И тещу Веру Аркадьевну: все ждал, когда та утонет в бассейне, куда ходила в «группу здоровья»; возможно, ее подведет сердце или острая судорога сведет ее уставшую ногу, и теща уйдет на дно.

Но дождаться этого он не успел, был назван полным идиотом за то, что не верил президенту, а еще за то, что подсунул Вере Аркадьевне рецепт молодости Клеопатры, основной компонентой которого был голубиный помет. Слово «голубиный» очаровывало, но!.. Теща вняла рецептуре, скрупулезно растерев помет и прочее до кашицы, и в итоге разошлась с Клеопатрой диаметрально: на утро контур лица ей обнесло большими гнойными прыщами.