Страница 59 из 195
— Конечно, это событие, — не удержался от комплимента в собственный адрес и сам генпрокурор. — Долгожданное, выстраданное.
Ну как после этого не пойти в «Библио-Глобус» и не поскупиться потратить 219 рублей, чтобы заполучить собственный экземпляр «Правды…» о том, что столько времени держало в напряжении страну, а кого-то не отпускает до сих пор?
С самой первой страницы, буквально с первой строчки, автор заявляет о себе как набивший руку писатель-маринист:
«Наш катер вышел из гавани, когда только занимался холодный октябрьский рассвет над Баренцевым морем…».
Тут интересно все — и сугубо цивильное «гавань», и непременно «холодный» рассвет, который, конечно же «занимался». Но самое любопытное — знать, что в октябре солнце за Полярным кругом в районе Североморска показывается над горизонтом (если вообще пробивается из-за плотных в эту пору облаков) около полудня. Однако у генпрокурора свои ощущения времени, он пишет про «утренний холод и морось», которые заставляют его «мобилизоваться до конца».
За бортом, по мысли автора, не просто холодная вода, а непременно «воды», причем обязательно «свинцовые» или «свинцово-черные». И почему-то не Баренцева, как учили нас на уроке географии, а Баренцевого моря. Где отыскали такое море автор и его редакторы, надо бы у Сенкевича спросить, да не дожил Юрий Александрович до таких географических откровений.
Зуд сочинителя-мариниста пробуждается в авторе не раз и в самые неожиданные моменты. А порой переходит в сакральные признания, которые просто нельзя не процитировать:
«Грозовое небо окончательно потемнело, а вместе с ним — и море. Оно ведь — отражение неба. Когда я несколько лет назад понял: что из атеиста (каким волей-неволей был любой прокурорский работник советского времени) становлюсь верующим человеком, то почувствовал в себе нечто подобное. В человеке отражается Бог, как в воде — небо. Надо понять Бога. И теперь моя задача — распознать грозный и в то же время мудрый Божий промысел…».
Божий промысел — это, надо понимать, про тот самый «первичный импульс», что привел к катастрофе? Кара с небес? Что же тогда искать в море и на берегу — и зачем?
«Была и другая задача, которая определялась моей собственной профессиональной и жизненной позицией, — открывает карты генеральный прокурор. — Утвердить сам эталон истины… Этот символ эталона (я его видел однажды в парижской Палате мер и весов — такой небольшой стальной кубик-килограмм…) должен стать мерилом всех наших действий — от адмирала до мичмана и от инженера до лоцмана. Конечно, дойти до такого эталона, расследуя настолько сложное дело, было непросто…».
Забегая вперед, хочется спросить: и что — дошли? До эталона? По мысли автора, у прочитавшего его книгу никаких сомнений в этом оставаться не должно. Все 133 тома уголовного дела в литературном сопровождении самого генпрокурора — хоть сейчас в Палату мер и весов…
На прокурора с ломом не ходи
Для описания исключительной, беспрецедентной важности и даже величия павшей на него миссии Владимир Устинов красок не жалеет. Уже при первом выходе в море выглянувшее из-за туч светило он расценил как знак свыше:
«Словно само солнце давало нам надежду на раскрытие истины…».
И в последующем автор не скупится на описание своих чувств и специфических ощущений:
«Нервы буквально болели… Но я собрался как пружина и решил идти вперед, невзирая ни на что. В буквальном смысле слова…».
«Как Генеральный прокурор я чувствовал тогда тяжелейший груз на своих плечах, словно звезды на погонах превратились в пудовые гири…».
«Продувные ветра на Баренцевом море кого угодно способны заморозить. Но я упрямо стоял на специальном мостике и контролировал первичные работы по проведению следствия. Спасибо, сердобольные помощники и члены спасательной группы подтаскивали время от времени термос с горячим чаем или кофе…».
«Именно тогда я понял, что, невзирая на адские условия, я должен войти в эту Преисподнюю. Надо было не только войти, но и… откомментировать масштабы трагедии. Рассказать о том, что мы здесь обнаружили, над чем работаем и что произошло. Это было частью поручения Президента. Меня отговаривали: дескать, это небезопасно… Но выбор был мною сделан, и на этом пути меня не могло остановить ничто и никто. И очень скоро этот репортаж состоялся. Я стоял в чреве атомной субмарины и вел его в прямом эфире. Он тогда обошел весь мир.
Потом, встречаясь с зарубежными коллегами, я много раз слышал от них трепетные слова, иногда удивленные, о том, как я мог рискнуть и провести столько времени на борту развороченной взрывом атомной субмарины…».
Когда в 25-й раз натыкаешься на выспренние слова про особую генпрокурорскую ношу («Понимал, что легкой жизни в предстоящий период не получится»), служебный долг («Невзирая на лица, даже самые важные. Невзирая на погоны, в том числе и на свои собственные»), невольно начинаешь задумываться о подлинной цене прокурорского героизма, когда президентом страны дана установка провести максимально полное и открытое расследование и в этом деле гарантирована поддержка.
А еще — не можешь отделаться от мысли, что автор все время опровергает каких-то невидимых оппонентов и, главное, тщится доказать свое рвение в исполнении президентской воли. И когда переворачиваешь последнюю страницу, понимаешь, что спор он не выиграл, но по службе отличился.
Из книги г-на Устинова узнаешь много удивительного и, прямо скажем, неожиданного. В том числе о нем самом, его детстве. Особенно подкупает, что эти воспоминания художественно надвинулись в тот момент, когда сухопутный человек, генерал юстиции, страдал от качки в адмиральском катере, идущем к месту гибели «Курска». Узнали мы, что родился будущий прокурор мировой державы не где-нибудь, а в семье прокурора. Так что тяга к «эталону истины» у него не просто в крови — в генах. Каким же был в детстве Вова Устинов?
«Помню, где-то, в каком-то городке, почти все пареньки-подростки стреляли друг в друга из рогаток. Были такие загнутые закорючки из толстой проволоки. Было кое-что и посерьезнее. Я всегда давал отпор. И у меня выработался бойцовский характер, так что я никому спуску не давал. Один раз, сознаюсь, так наподдал одному парню (тот был постарше и повыше меня), что тот в канаву улетел. А ведь он замахнулся на меня обычным, банальным ломом, против которого, в соответствии с пословицей, нет приема… Одним словом, приемы я начал искать еще тогда».
В полном восхищении от прочитанного заметим: шел парнишке в ту пору… восьмой год от роду. Из той же книги узнаем, что у автора «в связи с расследованием гибели „Курска“ появилось совершенно новое понимание смысла жизни и смерти».
Вслед за этой явно затянувшейся преамбулой, патетической увертюрой, экзерсисами личного характера хочется наконец узнать что-нибудь о деле — как и почему погиб боевой корабль и весь его экипаж?
Однако напрасно искать под обложкой с портретом розовощекого прокурора на фоне искореженного «Курска» внятное объяснение причин «нештатного импульса», вызвавшего взрыв торпеды. Не найти и заключения экспертов, как развивались события дальше, отчего взорвался почти весь боезапас торпедного отсека, который не должен взрываться (детонировать).
Имея в своем распоряжении 133 тома уголовного дела, десятки технических экспертиз и актов осмотра поднятой субмарины, дав слово читателю «сказок не сочинять» и призвав к этому других, автор «Правды о „Курске“» на последних страницах своего полотна впадает в откровенное мифотворчество. Пытаясь «своими словами» прокомментировать выверенное заключение следственной бригады о последних минутах «Курска», он почему-то решает призвать на помощь капитана I ранга в запасе Михаила Волженского. И, с его слов, пишет:
«После первого взрыва личный состав центрального поста: то есть „мозг“ лодки, был сильно контужен, поэтому никаких записей в бортжурналах больше не производилось. Это резонно. При этом командование лодки правильно оценило характер нарастающей угрозы и, судя по всему; предприняло попытку экстренного подвсплытия „Курска“ на перископную глубину. Это было необходимо для того, чтобы попытаться в надводном положении затопить первый отсек, где бушевал огонь, и не допустить взрыва всего боекомплекта…».