Великая княгиня

И Всеволода Бог поял, но прежде того даден им Киев Игорю. И первым, кто пришёл тогда к новому великому князю, был Вячеслав Владимирович. Не пошёл на Гору, но сел на Подоле в боярском старейшем дворе рода Чудина. Оттуда писал грамотку Игорю: «Брате, ты есть во многом меня моложе, а по завету отцов наших стол великий должен принадлежать старейшему из князей. Я нынче самый старый из вас, и в роду Мономаха, отца всей Русской земли, старее меня нету. Своё право быть после старшего брата моего Мстислава отдал я по согласию Ярополку. А когда Ярополка Бог поял, то Киев перешёл ко мне по праву, но пришёл твой брат, покинув отчину свою, и хотел силою согнать меня прочь. Не желая пролития крови христианской, отдал я княжение брату твоему Всеволоду с миром. И вот ты, против моих лет летами младый, пришёл на стол отца моего. Как нам с тобою быть, сыне Игорю?» Игорь не стал писать Вячеславу, но сам приехал на Чудин двор, сказал просто: «Пойди, отче, на Ярославов двор, живи в нём по праву. Хочу созвать всех князей русских на съём. Обща и решим, кому княжить на великой Киевской Руси. У меня нынче один досуг – умирить всих князей русских».

Вячеслав чиниться не стал, переехал тихо на Ярославов двор, но на стол великий садиться не стал. И верно! Не успел Игорь собрать на съём князей удельных, как пришёл, вроде бы на замирение, но с войском Изяслав Мстиславич. Вячеслав считал, что вот оно, начало мира общего, но обманули Игоря бояре киевские, подвели под Изяславовы стрелы. А до того присылал Изяслав к Вячеславу Владимировичу послов: «Для тебя, дядя, на любом съёме, в любом заделье, хуч и в боевом, для тебя буду великий стол добывать». Уязвил и ял Игоря Изяслав, кинул в тайный поруб и сам сел в Киеве, а старейшего князя прочь отослал. Обидел зело! А нынче осыпал почестями и вправду добыл стол для него. Но неуютно Вячеславу Владимировичу на Ярославовом дворе. И летом в тепле неуютно было, а паче зимою, когда лютым холодом понесло с Днепра на Гору. Мёрзнет великий князь в великокняжеских палатах. Приказал пошибче топить, не жалея ольховых дров. В ложнице не продохнуть, а он и там мёрзнет. В гриднице сидит в лисьей шубе, в собольей шапке. С бояр и дружины пот ручьями льёт, а он мёрзнет. И чего добивался всю жизнь? Чего жаждал? Этого ли холода?!

Сызмальства был слаб здоровьем второй сын Мономаха. Хворал часто, подолгу лежал в постелях. Поздно посему взят из материнских покоев на княжеские постеги – о двенадцати лет, когда за иных княжичей уже и сватают жён. Лишние годы под крылом материнским не шибко обогатили здоровьем княжича, но зело – учением. Мальчик рано освоил науку письма, пристрастился к чтению. К девяти летам, кажись, все богословские книги знал чуть ли не наизусть и все церковные уставы. Но молитвенником не стал. Всей тщедушной плотью тянулся к миру, посему и книги богословские заместились мирскими. Многоумен слабенький телом мальчик, но сего никому не показывал, не являл раннюю мудрость ни тогда, ни после и ни теперь. К хворости его привыкли в семье, даже мать. Считали – не жилец. А оно вон как получилось: братья, кто моложе его, померли, окромя Юрия. Семьдесят пятый годок разменял Вячеслав! Так долго на Руси князья не живут! А был ли он князем? Был! И смоленским, и туровским, и переяславским, в Вышгороде сидел на уделе, в Перемышле… Жил для людей, во благо им, тихий, сговорчивый, но вечно гонимый. Рассудительный и умный зело, таких князей на Руси не любят…

Зима шла к концу, и тихо было по всей Руси. Близняки и бояре убеждали Вячеслава: тишь на Руси – благодаря его великому княжению. Он, старейший в мудрости своей, – всем пример и укор всем на каждую котору, на каждый раздор. Но он-то знал, врут льстивые. Такое затишье в мире божьем бывает только перед страшной бурей, а на Русской земле – перед кровопролитием великим. Не хотел Вячеслав кровопролития, всей душой не хотел. Но что стоит одно только хотение, одна только тихая душа против копийного скрежета, против урагана стрел и блеска боевых топоров?! Может ли душа миротворца умирить смятенные души грешных?! Понимал – не может. И было холодно ему уже не в душно натопленной ложнице, не в тёплой надышливой гриднице, не в Ярославовых палатах, но в самом себе было холодно. Много, ох как много знал князь и ведал, как был научен всем наукам, как хотел всю свою разумную жизнь примером для других сделать, потому и желал стола киевского, чтобы сказать людям всё, о чём знал, что предвидел, о чём мог предостеречь не токмо братию, но и всю землю Русскую, и тем осчастливить всех. И вот при великом княжении он – говори, наставляй на добро Русь! Но замерзает слово на устах. Мёрзнет, замерзает и сам Вячеслав Владимирович!

Не единым словом жив человек, но делом и словом, словом и делом! Когда не в руках великого князя дело, тогда и самое верное, самое мудрое слово не поможет!..

И словно бы расслышав тяжкие раздумья Вячеслава Владимировича, первейший из бояр, Улеб, сказал сокровенное:

– Позови, великий князь, в Киев Изяслава Мстиславича, будет тебе сыном. Седин твоих для, старшинства твоего мудрого для, ради твоего великокняжеского дела зови в Киев Изяслава Мстиславича!..

А с южных пределов весело катила весна теплом гружёные обозы. Потеплело и на душе Вячеслава Владимировича. Греясь пока ещё на зимнем солнышке на высоких сенях, задумал написать грамотку племяннику Изяславу Мстиславичу. Шёл лёгким, совсем не старческим шагом к столешнице, вышёптывая грамотку от всего сердца. И первыми словами в ней были: «Приди ко мне в Киев, сыне…»

Писал любовно и долго, не осознавая, какую беду насылает на свою бедную голову и на Русь…

Ах как чесались руки у Мстиславича, как сгорал он от нетерпения скорее покинуть град Владимир южный и въехать снова через Золотые ворота в Киев всеми обожаемым, любимым всеми и самым-самым великим князем на всей Русской земле! Видел себя на белом коне средь ликующих толп. Сердце замирало от счастья… Долгая тишина, семейные тихие радости не по нему, рождённому для славы и почитания. Только ради грядущего триумфа своего посадил на великий стол дядю – пущай потешит гордыню. А потешив, поймёт наконец – человек-то не глупый – не по уму чтят князя – по силе! Тогда и запричитает старец: «Приди ко мне, сыне…» А пока тишь да гладь, да божья благодать на Руси, и надо готовиться к буре. Сам её и поднимет, могучую, дабы если не стереть с лица земли наглого дядю Юрия, так согнать окончательно с земли Русской. В тихом омуте черти водятся, а в глубокой тишине удельной Руси всегда и непременно найдётся тот, кому тишина в полях и весях, в лесах неоглядных и мирных городах поперёк горла. Для таких жизнь – вечный бой и упоение в бою, и радость в схватке.

И кто только придумал такое: житие борение есть?! Не иначе как сатана, князь мира сего! Однако Изяслав Мстиславич считал: сие от Бога! Мир стоит только до войны, а война во времени – до короткого мира. В жизни тихой нет упоения, оно – в бою. Тем и жив Мстиславич. И вот когда ты на белом коне среди ликующих толп, и трубы поют, и гудят бубны, и стяги плещутся на ветру за спиною в руках воинов – вот она жизнь! Вот оно, упоение после боя!

Большая буря возникает мгновенно, а собирается долго и тайно, в обманчивой тишине. Таким обманчивым покоем обнадёжил Русь Изяслав Мстиславич. Но уже отослал сына Мстислава с боярином Драгомилом за военной помощью к ляхам и уграм.

Сын Мстислав, гордый порученным делом, торопил боярина, не терпелось скоро и полно выполнить отцов наказ. Торопили оба-два коней, да вдруг боярин, уже вблизи пограничья, сказал молодому князю:

– Дело, даденное нам отцом нашим, конечно, общее, но ты в нём, княже, голова. Но одна голова хороша, а две лучше. Потому предлагаю тебе быть в общем деле о двух головах.

– Как это? – не понял Мстислав Изяславич.

– А очень просто. Король угорский не токмо человек, верный отцу твоему, но и в родстве кровном с вашим родом. И в любом договоре угры верны своему слову. Совсем иное – ляхи, они в слове легки, но и хитры зело. Они много просят, но мало делают. С ними договор должен быть особый, за каждую самую малую монетку торговаться надо и каждую делом обязать. Иначе они возьмут казну и только вид о помочах сделают. Придут на Русскую землю, нашего же кресника пограбят и восвояси с громом победным уйдут… А потому предлагаю тебе идти в угры, а мне – в ляхи. Не обижайся, княже, но меня, старого лиса, на кривой кобыле не объедешь, а тебя по молодости сладкими речами да обещанками опутать легко.