Великая княгиня

2.

После погребальной панихиды в Спасском соборе Святослав Ольгович, и дня не пождав, отправился в Новгород Северский. Сын Олег умчался туда сразу по завершении службы. Отец не держал – он всё ещё хорошо помнил свой медовый месяц, всю начальную пору супружества, когда из самой малой отлучки на крыльях летел к желанной. Его до сих пор не оставляла эта сладостная тяга, этот вечный зов любви. Минула юность, молодость, зрелость пришла, но по-прежнему желанны ему и необходимы всепоглощающие супружеские ласки, телесная и духовная близость.

Уже далеко за городом, за посадом, минуя большое село Бобровицу, уяснил князь, что спешит не токмо к любимому дому, к семье, к мирному княжескому заделью, ко всему, без чего и нету жизни человеческой, но в первый ряд к жене своей.

Далека дорога от Чернигова до Новгорода Северского, но хорошо знаема, наезженная, и нынче вовсе безопасна. Кони идут ходко, и будут идти так вплоть до широкого, глазом не охватишь, полевого простора Бранного поля, памятного битвами не токмо с нынешних времён, но и батюшки Олега Святославича, деда Святослава и прадеда Ярослава… Хорошо идут кони, но торопит свою кобылицу Святослав, далеко уходя от спутников. Названный сын Карн, Садок и Рядок да четверо близких дружинников с поводными и покладными конями – весь княжеский поезд. И если сердце князя полно любовью, то разум не оставляет происшедшее вчера в Спасском соборе, и перед мысленным взором одно только – прекрасное, осенённое нездешним светом лицо брата.

Живой он, только спит крепко!

Где те страшные язвины, где телесное поругание безумной толпы, превратившей Подобие Господне в кровавое месиво, втоптанное в пыль городскую?.. Не пожелал Бог явить грех человеческий, явил подвиг мученика. Явил славу Свою! Весь народ черниговский, все люди слободские, за стенами живущие, – ковуи – видели Славу, лицезрели молча, молча несли в сердцах к домам своим. Таков он древний град Чернигов, такова вся русская Северщина: много знает, глубоко чувствует, но безмолвствует. Передаст ли изустно другим поколениям о свершившемся чуде?

Передаст, но тайно, от сердца к сердцу, тихим шёпотом. Совсем не так, как многоречивый Киев. Там любой слух на языке, и тайна любая – не тайна…

В древние времена родилось на Руси присловье: «Язык до Киева доведёт, а в Киеве возвеличит». Великие доки в слове кияне. У них на каждой улице своя молвь и своя правда. А что деется, когда кликнут на вече на Подоле, на иных концах или на Горе?! Тут воля языкам не ограничена, каждый катай свою матку-правду! Тут и кулаки в ход идут, и мордобой до красных соплей. А крику, крику – не приведи Господи! Особливо бурные и безжалостные разборки, когда выкликивают выборных на городское вече с правом на слово. Тут уже не словопрения начинаются, но слововольница по праву «мели, Емеля, твоя неделя». При сём представлении кто скоморошничает, кто грозится, кто на чистую воду выводит, а кто и мутит воду – известно: в мутной воде всяка рыбка водится…

Не трудолюбивым мудрым пчелиным ульем гудит вече, но роем осиным, где каждый каждого ужалить стремится, никому не подвластно до поры до времени – ни князьям, ни боярам, ни исповеднику божьему. Сильные мира про то знают, поджидают время, когда можно окоротить говорунов и тайно дать волю своему решению. Слушают они вече вполуха, но мину делают – внемлют каждому гласу. И глаголет Киев от всей души и красно, и бранно, и охально, и куда как умно, а главное – во всеуслышание, на всю Святую Русь…

Убили Игоря и тут же по всему свету сами и разнесли страшную весть. Свершилось чудо над убиенным в Михайловской церкви – и в един миг знал о том весь Киев, а через него – вся Русь. Ничего не утаили, понесли в слове по миру. А сколь тогда бурной война была почитай на всех стогнах киевских! До хрипоты бились, обвиняя друг друга в человекоубийстве. Обличали друг друга, казали улики друг другу, кто и как бил-убивал, и кто за ноги челом в землю волок страдальца, и кто в кровь его харкался, и кто до сипу орал: «Геть! Геть!..» До умопомрачения искали виновных… Не нашли. Те, которых винили, на которых явно указывали, всенародно оправдались, а кто при сём присутствовал, кто на разбой указывал, тех не стало – не был там, не видел, слыхом не слыхивал, да и хата моя далеко, с самого краю. Много говорили, многими словами язвили друг друга, а оказалось, никто в том грехе не виновен и никого там не было. Но слово не воробей, вылетит – не поймаешь. Всей Руси известно, как тот грех свершился! И как потом чудо совершилось, тоже известно. И о том Киев поведал… Поведает ли о новом чуде Чернигов, скажет ли своё тихое слово?

…Стремительно течёт к Новгороду Северскому княжеский поезд. И вот уже сырой гай сменила дебрь могучая, пошла на взъём лесная дорога, выпала на свет божий. Вот он, простор Бранного поля, а за ним дубрава, близкая шеломному берегу Десны, с которого Новгород – как на ладони.

О поле, поле!.. Всё в цвету, в высоких травах, в разноцветье порхающих бабочек, в звени стрекоз и кузнечиков, в сладостном гуле пчёл…

О поле, поле, кто тебя украсил летними цветами?!

Высоко, в голубой приязни неба, по дунаю плывут челноками сытые балабаны, легки в движении воздушных струй ястреба. А над белой полевой дорогой, почти касаясь белыми грудками белой пыли, – ласточки-касаточки, и стрепета над травами в жарком мареве, а ближе к лесу – неукоротный промельк бекасов-подкопытников, и сторожа всему и всем у малой кулиги – цапля…

Пересел на лихого скакуна Святослав, в меть пустил. Вихрем слетело с плеч время, детство возвратилось, и уже скакал не зная окороти не муж к жене, но сынко к родной матушке…

Дорога упала в лес, умно поубавил бег конь, приник к конской гриве седок. Путь лёг меж двух глубоких яруг в зелёной чаще. Лес тот именуют Крутая дебрь. Богатырями былинными вышли на встречу дубы, засветились поляны, борок сосновый возник по ушнюю руку над самой крутой овражной погибью, травой-муравой заметало подлесок, в белом цветении земляники-ягоды… Бражно пахнул молодой дубняк, сладко – сосняки, и медово – травы.

И снова поле – престол небесный, и яр неоглядный по одной и другой руке, изрубленный, извитый неприступными яругами, заросшими красным и белым лесом, плодовыми деревами. Тут, на яру, с первозданных пор селились люди, они и сейчас живут тут – с виду суровые, но душой отзывчивые, севрюки – собиратели трав, плодов, охотники и рыбари…

Дорога круто упадала в зелёную бездну. Святослав остановил коня и глядел, глядел с выси туда, где на двух могучих плоскогорьях, словно бы на синем небе, раскинулся любимый град, дедина и отчина, пуповина всей русской северской земли, славный во всех славах – Новгород. На любых просторах земных нет такого места, где бы так обильно, так щедро струила земля из глубин своих доброту…

Вот он! Наяву…

Белые стены в голубизне небесной. Глазницы бойниц щурко всматриваются в леса дремучие, в ширь полевую, в даль заозёрную, в серебряную постлань Десны. В реченьку, речёную словом ласковым: невестушкой, Дивом дивным, не Девой-Обидою, но Девой-Радостью, путевой Заботою…

Пройдёт стражник под тесовым завершьем забрала, глянет в бойницу и замрёт надолго, зачарованный Десною. Готов глядеть глаз не отрывая на красоту Божескую, времени не замечая… Но не для того определён в службу – определён охранять тишину рубежную, видеть всё и слышать.

Смотрит Святослав Ольгович, наглядеться не может…

Княжий город широк и просторен. Обнесён белокаменной стеной с забралом, по коему и конями проскочить, и полком пройти свободно. Со всех сторон обнимают град самой природой прорубленные в тверди бездонные рвы, а крутоярь над ними – белые скалы до высокого подстенного вала. За рвами неприступными, за стенами белокаменными – и ещё крутоярь, и ещё стены Правого, Нижнего, Окольного и Сторожевого градов.

Над громадным лесным Туровым рвом – дикого серого камня Острожная крепость.

Над Нижним городом на голой скале – детинец с осадными дворами, с подвесной дорогой.