Между ночью и днем

Дикон лег на спину в паре бье от Алвы и попробовал собраться с мыслями. У него было такое ощущение, что он упустил что-то очень важное. Что-то…

– Эр Рокэ. Я знал, что так будет. С Надором. Меня предупредили, а я не понял. И не запомнил. Как и сказал Арамона.

– Забавно, юноша, – произнес Алва после долгого молчания. – Тварь зацепила ядовитыми клыками меня, а речь похожа на бред у вас.

– Это не бред. Хотя, не знаю. Может и бред. Видение. Мне прошлой осенью явился Арамона. Сначала Паоло с отцом Германом приходили, потом он.

– И что же от вас хотели выходцы? – в голосе Алвы проскользнуло любопытство.

– Не знаю. Паоло я так до конца и не понял. Я тогда даже не сразу сообразил, что это видение.

– Это не видение, Ричард. Это выходцы. Те, кого убили и не дали упокоиться с миром. Чаще всего они приходят к своим убийцам, чтобы отомстить или увести с собой. Еще они приходят к родным и близким друзьям.

– Я не убивал Паоло. А уж отца Германа – тем более. И Арамону не трогал. Хоть и ненавидел.

– Ты мог имееть какое-то отношение к их смерти. Косвенно.

– Мы… Я… Арамона наказал нас однажды в Лаик: меня обвинили, что я – тот, кто мстит Арамоне как граф Суза-Муза. Паоло, Арно, Альберт, Норберт и Йоганн сказали, что на самом деле шутили они. Хотя я понимаю, что это не их рук дело – они просто вступились за меня. Нас всех заперли в Старой галерее. Там я видел Паоло в последний раз. Он потом приходил ко мне прощаться. Сказал, что должен уехать с отцом Германом. И пропал. А я не был уверен, приснилось мне это прощание или нет.

– Понятно. Скорее всего, не приснилось. Дальше.

– Паоло приходил ко мне в месяц осенних молний. После моей дуэли со Спрутом. Я сидел в кабинете, – Дикон на мгновенье запнулся, – в вашем кабинете и не хотел идти спать. Я… я все же думаю, что это было именно сном, видением. Мэтр Шабли говорил, что они часто просто отголоски наших мыслей. И мне снилось, что я пью „Черную кровь“ в вашем кабинете и вдруг вижу, что в кресле сидит Паоло. У него на груди была алая эспера, он говорил, что был в агарисе, но уже с лета в Олларии. Он похвалил кольцо, я не понял, какое – у меня на пальцах ни одного не было. Тогда он описал кольцо, которое… которое дал мне Штанцлер. Паоло сказал, что кольцо осталось у какого-то лекаря. И что мой предок меня бы не понял, потому что не любил отравителей. Он указал на портрет моего отца, который я недавно повесил. Портрет в этом сне изменился до неузнаваемости: отец стоял на груде трупов, в руке у него был фамильный кинжал, нога в забрызганном красной жижей сапоге упиралась в тело Робера.

– Что ж, ваш отец действительно не любил отравителей. Это все?

– Н-нет. Паоло сказал, что не приходил раньше потому, что я был жив, но теперь я мертв, и он пришел. А мертв я потому, что лекарь меня отравил, поэтому мне остается только пить вино. Или это сказал отец Герман. Да, скорее он…

– Ладно. Дальше.

– Они куда-то делись, но пришел Арамона. Они сказал, что служит какой-то там Ей и подчиняется только Ее приказам. И что она меня не ждет, что у меня есть свой хозяин, а между мною и нею – моя клятва и моя кровь. А потом он сказал, что Скалы не простят клятвопреступника.

– Так же как не прощают и остальные стихии. Дальше.

– Он сказал, что я был дурным унаром, что я ничего не понял и не запомню. Выходит, что я не понял и не запомнил. А он пытался меня предупредить.

– Выходит, что так.

Ворон больше ничего не произнес, и Дикон решил продолжить:

– Они приходили еще. Когда солдаты везли меня в надорские земли, чтобы убить.

– Приходили все трое?

– Нет, только Паоло с отцом Германом.

– Продолжайте.

– Паоло сказал, что со мной тяжело говорить и что мне придется вернуться. А потом добавил:

„Не жди помощи. Открой дверь первым, тогда ты можешь успеть“. Он сказал, что больше не может войти в город, но я – другое дело. Я рыцарь и всегда могу войти к своей королеве.

– В каком смысле? – переспросил Ворон.

– Не знаю, я тогда думал, что это сон. Просто кошмарный сон. Паоло сказал, что королева будет ждать. И что я не должен предавать хотя бы ее. Еще они сказал что-то вроде „Тяжесть камня и бесформенность воды – это ужасно“. Я не сразу связал это с землетрясением в Надоре – ведь именно там были рухнувшая гора, камнепад и новое озеро…

– Странно. Это все?

– Я крикнул им, что моя кровь и жизнь принадлежат Чести, а они ответили, что третий раз мне клясться уже нечем. Отец Герман сказал… он сказал… – Дикон наморщил лоб, вспоминая то, что так долго старался забыть. – Он сказал: „Горячая кровь отдана, холодная кровь отдана. Третьей не бывать. Вы сказали, вас слышали. Все, что вам осталось, – не забыть сказанного вами же.“

Дикон собирался на этом и остановиться, но передумал и произнес чуть тише:

– Я возмутился, что Окделлы ничего не забывают. И получил от отца Германа: „Только клятвы и добро.“

Алва ничего не ответил, и Дикону стало совсем тошно.

– Эр Рокэ, я был не прав. И с отравленным вином, и на суде.

– Я в курсе. Что вы были не правы.

– Я хочу извиниться.

– Очень мило с вашей стороны.

– Эр Рокэ…

– Я вам уже давно не эр. Постарайтесь это запомнить. Раз уж „Окделлы ничего не забывают“.

– Монсеньор, я… извините.

Дикон не помнил, когда и перед кем извинялся в последний раз, но сейчас ему до отчаянья хотелось услышать, что Алва его прощает. А тот молчал.

Когда тишина стала для Дикона совсем давящей, Ворон неожиданно спросил:

– Кому или чему вы клялись кровью второй раз?

Дикона словно холодной водой окатили. Он рывком сел и обхватил себя руками. Закатные твари, что же он натворил…

– Юноша, без истерик. Они сейчас уместны менее всего.

– К-катари. Это… это значит, что рухнет не только замок, но и все земли? Или уже рухнули… Я убил Катари в двадцатый день Весенних молний. Значит в ночь с двенадцатого на тринадцатое месяца Летних Скал должно было случиться что…

– Я бы знал. Кроме того, полагаю, что отец Герман был, все же, прав. Горячая кровь уже была отдана – вы поклялись в верности Раканам, но нарушили клятву. Второй раз вы клялись холодной кровью, кровью посмертия – той, что дает выходцам их подобие жизни.

Алва осторожно сел, и Дикон увидел, что рваная рана на плече стала понемногу затягиваться. Вода действительно дарила жизнь! От этого стало немного спокойнее, но ровно до того момента, как Ворон задал следующий вопрос:

– В чем именно просила вас поклясться Катарина?

– Н-ни в чем. Я сам. Как и с первой клятвой.

Алва уставился на него с изумлением и даже не сразу нашелся, что ответить.

– Эр Рокэ, я и сам знаю, что это было глупо! Теперь знаю! А тогда мне казалось, что только так и честно! Только такие клятвы и достойны Людей Чести. Альдо сказал, что клятву должен принести Робер. Я решил, что Повелитель Скал тоже достоин такой клятвы. И повторил ее слова. Выкрикнул. От души. И Катари меня ни о чем не просила. Я ей даже не в лицо клялся… Думал, что это слишком пафосно будет, театрально. Я поклялся в вашей домовой церкви, когда был там один.

– И что же вы сказали? – в голосе Алвы сквозила обреченность.

– „Моя кровь и моя Честь принадлежат Талигойе и моей королеве“, – выдавил Дикон и добавил, словно оправдываясь: – Это было в двадцатый день весенних волн. В вашей домовой церкви.

– Вы клялись перед Октавией?

– Ну да, я… Мне казалось, что Катари очень похожа на Святую Октавию. Я ведь на нее как на святую молился, а она…

Дикон замер – ему показалось, что Ворон плачет. Но то, что он принял за рыдания, было беззвучным смехом, сдерживать который Ворон уже не мог. Или не хотел.

– Вам так смешно, что я боготворил Катари?! Да, вы с самого начала говорили, что она – не девочка в окошке, но…

– Катарина не имела с Октавией Алва ничего общего. Если уж говорить о сходстве, то тут уж ближе Луиза Арамона. Волосы у нее точь в точь как у Октавии.

Дикон неуверенно улыбнулся. Раз эр Рокэ смеется и шутит про уродливую жену Арамоны, то не все так плохо, правда?