Между ночью и днем

А ведь были люди, которых он уважал и которые говорили, что правда на стороне Ворона. Не только Айрис и Наль так говорили. Даже епископ Оноре…

Святой Оноре советовал ему слушать свое сердце и верить ему, а не чужим словам. „Уши и даже глаза можно обмануть, сердце – никогда.“ А он верил словам. Эр Август, Катари, Альдо. Слова, слова, слова…

Он еще сомневался, когда подсыпал яд в вино, сердце было против, но он верил словам. А потом и вовсе перестал сомневаться. И ведь предупреждал его святой Оноре: „Тот, кто не ведает сомнений, даже вознося молитвы Создателю, служит Чужому“! Но у Ричарда Окделла сомнений не было. По крайней мере с того момента, как он присоединился к Альдо. Ни сомнений, ни желания смотреть по сторонам. Лишь гордыня, в которой он обвинял Ворона.

Святой епископ говорил, что Ворон лишь прикидывается злым, говорил что Алва – единственный в Олларии, кто мог прикрывать слабых и противостоять сильным. Он назвал Алву „щитом, ниспосланным Создателем“…

„Если он не спасет безвинных, их не спасет никто.“

Если бы Алва не сумел сделать невозможное и появиться у эшафота тогда, когда было не в человеческих силах ответить на ультиматум… Кэнналоа – а может и весь Талиг! – не спас бы никто. Как никто не смог спасти Надор после предательства Повелителя Скал. И ведь у Алвы не было бы предательства, это было бы поражение, если бы он не успел. Но Ворон каким-то чудом уложился в срок. В Кэнналоа весной зацветут гранаты и начнется новый Круг. А на месте Надора теперь – соленое озеро.

Знал ли Альдо, что ставит на кон? Впрочем, какая разница… Это было важно, когда над Алвой издевались в Багерлее – а ведь он, надорский болванчик, даже не интересовался, что там происходит! Это было важно до суда. Или до смерти Фердинанда. Или даже до смерти Альдо. Но не сейчас.

Сейчас вообще уже ничего не важно. Хотелось бы верить, что Ворон выживет. И что с судом тянуть не будут.

========== Глава 15 ==========

Прошло еще несколько дней – по крайней мере, несколько раз за окном было светло. А может это он несколько раз за один день обращал внимание, что на улице ясный и солнечный день. Тюремщики тоже приходили, и, наверное, приходили строго по расписанию – приносили еду и вино, чистую одежду. Окружающий мир все больше казался частью снов, а сны и воспоминания становились все реальнее.

Снилась Катари, гуляющая с ним по саду. Он пытался объяснить ей, что очень сожалеет о сделанном, пытался извиниться. А она словно не слушала. Мяла в руках концы белой в гиацинтах шали и молчала, даже не глядя в его сторону. А потом так же молча ушла.

Снились младшие сестры, которые не узнавали его и боялись, словно в замок забрел медведь-шатун.

Снился Наль, раскрасневшийся и пылко выговаривающий ему что-то. Только слов было не слышно, а по губам Дикон ничего понять не мог.

Снились старые слуги в Надоре. Они спешили по каким-то делам и совершенно не замечали Дикона. Не потому, что матушка приказала не обращать на него внимания, а потому что не видели и не слышали.

Снился Оскар Феншо. Он смеялся и балагурил, с ним было легко и весело. Но под конец разговора он неожиданно мрачно спросил, пытался ли Дикон вступиться за него. Отвечать было нечего. И Оскар ушел.

Снился Рамиро Алва. Именно тот, кого Дикон прежде называл Предателем, тот самый человек, что в его видении-воспоминании спас сына Алана Окделла. Рамиро советовал ему не спать на солнце – мало ли что присниться может – и пил вино из серебряного кувшина, ловя струю губами. Дикон сидел на нагретом солнцем валуне и радовался этой встрече. Пока не понял, что Алве осталось всего несколько лет жизни. Он хотел предупредить кэнналийца, чтобы тот был осторожнее, но Алва не слушал. Смеялся и рассказывал о своей жене, о том, как ждет не дождется, когда она родит ему первенца. А потом внезапно оказалось, что вокруг – глубокая ночь и скоро рассветет. Дикон так и остался сидеть на давно остывшем камне, а Рамиро ушел в рассвет.

Чаще всего снился Ворон. Всякий раз по-новому, но общим было одно – в этих снах Ворон не улыбался. Ни разу. Рокэ сидел у себя дома перед камином и играл на гитаре что-то тревожное, а на его лице плясали отблески огня. Он отвечал на вопросы Дикона, но сказанное тут же забывалось. Он дрался на дуэли с какими-то разбойниками, которые хотели убить Дикона, а Дикон стоял в стороне и ждал окончания дуэли – своей шпаги у него не было. Ворон рассуждал о чем-то с Джастином Приддом, Спрут согласно кивал и радостно говорил что-то беззвучное в ответ. Алва сидел в темной камере в Багерлее и играл на гитаре без струн, но Дикон слышал музыку – бешеную, рвущуюся ввысь, летящую против ветра.

А потом пришел комендант и сказал, что Дикону нужно привести себя в порядок – скоро за ним придут. Дикон понял, что его разбудили: в камере было светло и Алвы рядом уже не было.

Дикон почему-то думал, что за ним приедет Карваль, но в проходной ждал Спрут. Он поприветствовал Дикона холодным кивком. На лице ни единой эмоции, но в глазах не то что бы ненависть… глухая неприязнь и презрение.

– Робер просил обойтись без кандалов, – произнес Придд скучным тоном, – но если вы попытаетесь бежать, я вас пристрелю. Я или мои люди.

– Бегать и отступать – это по части Приддов, – огрызнулся Дикон по привычке.

Спрут сделал вид, что ничего не слышал. До кареты они дошли молча, но уже внутри Дикон спросил то единственное, что его действительно интересовало:

– Ворон жив?

– Герцог Алва очнулся вчера вечером, – ответил Придд ничего не выражающим голосом, и Дикон решил не расспрашивать дальше. Бессмысленно.

Алва очнулся и дал указания остальным. В Лабиринте он ясно дал понять: он считает, что Дикона нужно казнить. Излом позади, теперь смерть Повелителя Скал уже ничего не изменит. Хорошо бы еще все обошлось без суда и подобных мистерий. И без Занхи. Нет, бежать, в надежде получить пулю в голову, он не будет. И на дуэль с Алвой рассчитывать не стоит. В конце концов, это было бы просто нечестно – Ворону только дуэлей сейчас и не хватало. У Робера на него рука не поднимется, а Придд и Ариго не захотят избавить его от публичной казни. Что ж, Занха так Занха. Это справедливо. Хоть Ворон и не верит в справедливость.

– Мы приехали.

Дикон моргнул, сгоняя остатки сна. Надо же, задремал. А Придд выглядит чуть удивленным. Думал, что Дикон будет трястись от страха? Прежде, может, и было бы страшно. А сейчас хочется только одного – уснуть. Чтобы насовсем и без сновидений.

Королевский дворец? Что ж, следовало ожидать.

Дикон шел рядом со Спрутом как в тумане – молчание давило, как давит сонная одурь, и неудержимо хотелось спать, словно он от души напился маковой настойки. Очнулся он от резкого рывка в сторону и раздраженного шипения Придда:

– Смотрите, куда идете, Окделл.

Нда, хорош бы он был, впечатайся он сейчас лбом в колонну. А Спрут, кажется думает, что он дурачится. Даже забавно.

– Ждите здесь.

Придд оставил его вместе с несколькими солдатами у входа в комнаты, которые когда-то прежде были жилыми. Значит, все же не суд. По крайней мере, не открытый.

– Можете войти.

Голос у Спрута ровный и спокойный, а глаза мечут молнии. И на что же он так злится?

Дикон вошел внутрь и тут же столкнулся взглядом с Алвой. Теперь ясно, почему Спрут так злится – наверняка по его мнению Ворону сейчас надо не вставать с постели и, уж тем более, не решать дела государственных преступников, убийц и прочей швали.

Выглядел Алва сейчас едва ли не хуже, чем после Нохи, но в кресле сидел прямо и голос его звучал твердо, хоть и тихо.

– Валентин, оставь нас, пожалуйста.

– Как скажете, эр Рокэ. Я буду ждать у двери. На всякий случай.

Валентин коротко кивнул и вышел.

„Эр Рокэ“… Когда-то Ворона так называл только Дикон. И Алва постоянно одергивал его за это. А теперь это произносит Спрут. Как само собой разумеющееся. И Алва обращается к Спруту на „ты“. Как к своему.

Дикон так и остался стоять посреди комнаты. Сесть ему Ворон не предложил, а садиться без приглашения было бы невежливо. Теперь – невежливо.