Между ночью и днем

Дикон резко сел на кровати. Проскользнувшая мысль была настолько неожиданной и странной, настолько сумасшедшей, что он не сомневался – ошибки быть не может: те слова не могли быть словами Рамиро Алвы. Он говорил не с ним. А с самим Вороном. Как и когда думал, что договаривается с Рамиро Предателем, вернувшимся из Заката, чтобы предложить сделку – обменять меч Раканов на кинжал Дома скал!

И ведь первой мыслью было, что это именно Ворон! Но человек выглядел старше, чем Рокэ, был слишком изможденным и худым, он был ранен и носил колчугу. Ввалившиеся глаза, худоба, непривычная одежда – этого хватило, чтобы принять Ворона за его предка. Но это был именно эр Рокэ. Леворукий, да что же с ним творили в Нохе?! Ну не пытали же?! Альдо на такое не способен, при всех его ошибках… Но Ворон двигался так, словно был ранен, да и пропитавшая одежду кровь вряд ли была частью мистерии. И голос у Ворона тогда был хриплый и глухой, предельно усталый. Точно такой, как после второй схвтки с Изначальной Тварью.

Рамиро Предатель был совсем другим. Да и предателем он не был. Скорее наоборот. Спас сына Алана и получил смертельный удар в ответ. В благодарность.

Какая ирония, он же всегда хотел стать именно таким, как его великий предок, как Алан. Вот и стал. Точно таким же. Убивающим тех, кто хочет спасти Талиг. И идущим против воли Ракана.

… Рамиро Вешатель выглядел не таким измученным потому, что Алва уже немного пришел в себя после того, что творили с ним в Нохе. Закатные кошки, а он-то был уверен, что самое неприятное для Ворона в том монастыре – скука. Хорошо еще, что ничего об этом не ляпнул, когда они говорили в Лабиринте. Ведь и без того наговорил много глупостей.

„Вам нельзя отказать в определенной логике, так следуйте ей до конца… Вы ищете меч, но что за меч без щита, а отдать вам щит не властен никто.“

Не скажи это Алва тогда, сообразил бы он, что Скалы и есть Щит? Сообразил бы во время обряда попытаться встать стеной, чтобы хоть как-то отвести удар? Не сообразил бы. Но и это вряд ли помогло – слишком поздно он сообразил. У него вообще все „я понял“ - слишком поздно. Когда уже ничего не изменить.

За окном совсем стемнело, но вставать и зажигать свечи было лень. Да и незачем. Думать можно и без света. И спать тоже. Но сон не шел. Перед глазами стояло лицо Катари – то расстроенное, то обиженное, то злое…Он был для нее „надорским болванчиком“ и „мальчишкой, подслушивающий под дверью“. И что самое обидное – все это возникло не на пустом месте. Она видела, что он полный кретин, слепо верящий эру Августу и Альдо. И ей. Верящий любой чуши, но не желающий ни видеть, ни слышать того, что творилось вокруг. Катари до последнего пыталась дать ему шанс, даже когда поймала его под дверью. Она говорила о Надоре, об оставшихся без крова людях. И ведь она еще не знала, что случившееся с Надором – его вина! Или знала?.. Но не обвиняла, только спрашивала, что он сделал для своих земель. А он нес ей в ответ какую-то чушь. Даже когда он убил ее фрейлину, она пыталась дать ему шанс! Ради Робера и Айрис. Ради тех, кто когда-то к нему хорошо относился. Он мог сбежать, он мог пойти к Роберу и сказать, что убийство было случайным – Катари бы его обвинять не стала, его бы сослали восстанавливать Надор, но не было бы еще одного убийства…

Он считал, что она обязана любить его просто потому, что он ее полюбил. Он хотел сделать ее своей женой и не слишком задумывался о ее желаниях. И ведь останься Альдо в живых, рано или поздно он бы заставил Катари силой или просто принуждением. Ворон бы до такого никогда не опустился…

„Не любила и не обещала. Я сказала тебе об этом в Нохе, я это повторю. Ты живешь, словно… в яйце. Изнутри оно золотое, а что снаружи, ты не видишь. Твоя сказка позволяет тебе все, в ней нет ничего, кроме тебя, но ты цел, потому что тебя защищает скорлупа. Если б не Робер с Карвалем и не Алва, ты не был бы в Багерлее только потому, что лежал бы в могиле.“

Так и было. Когда Катари говорила эти слова. Они казались злым вздором, глупостью, оскорблением. А это была правда. Катари никогда ему ничего не обещала. Она лгала ему во многом, играла с ним, но никогда не говорила, что влюблена в него и не обещала полюбить. И он действительно ничего не видел вокруг себя – кроме того, что хотел видеть. А Робер с Алвой раз за разом спасали его шкуру. До последнего. Робер даже сейчас, после убийства Катари, еще сочувствует ему. Как, наверное, Шарль Эпинэ сочувствовал Алану.

„Ты был с ним рядом едва ли не больше всех и так ничего и не понял. Рокэ не держит чужих вещей и не желает помнить о подлости. Он вышвырнул отравителя и избавился от его вещей. Даже от лошади.“

Он был рядом с Вороном целый год. Целый год жил на его деньги, получал от него дорогие подарки… от лошади до жизни. Сколько раз Ворон прикрывал его от смерти? А от позора? И в самый первый день в доме Алвы, если бы не внимание и помощь эра Рокэ, он бы потерял руку. Потом потерял бы отцовский перстень по своей глупости. Потом…

Дикон обхватил колени руками и уставился пустым взглядом в стену. К чему свет, если на душе темнее, чем в лабиринте?

Он же понимал, что делает, когда убивал Катари. Понимал, что убивает. Это фрейлина дернулась случайно, а Катари он ударил кинжалом вполне осознанно. „В память отца и изгаженной, оболганной любви“ – какая мерзость. Эгмонд Окделл наверное в гробу перевернулся от такого… поминовения.

Леворукий, до чего же тошно признавать, что все, что бросил ему в лицо Спрут – тоже правда, такая же, как слова Катари. Алва за него не только платил, но и дрался на дуэли.

И орден Дикону дали исключительно как подарок от Алвы – флаг же сбил именно Ворон… Тогда Алва сказал, что будет еще много побед, за которые вряд ли похвалят, а о таком авансе всегда вспомнить приятно. Приятно? Нверное… если знаешь, что можешь как-то оправдать тот аванс. А не когда отвечаешь на него предательством за предательством.

Даже фехтуя со Спрутом, он вспоминал уроки Алвы – без них он против Валентина и минуты не продержался бы. А пропустил удар только потому, что Джастина Ворон тому приему обучить успел, а его – нет… Но Джастин и не предавал Ворона, не подсыпал яд в вино. И с кинжалом на него не бросался. Он был Ворону другом. Именно другом, не любовником. Ворон не пытался доказать ему этого, но если вспомнить разговор эра Августа и Катари, все становилось ясно. Он даже в том своем видении все понял. Про это понял. А про остальное… Леворукий, какой же он кретин!

Алва бы Катари не убил, тем более, беременную. Да и неизвестно, от кого был неродившийся ребенок Катари – может, и от самого Алвы… Закатные кошки, он же убил не только женщину, которую любил, но и ее неродившегося ребенка. Который наверняка был ребенком Алвы. Ворон ему ничего не сказал об этом, а он и не спрашивал. Да и как спросить? „Извините, эр Рокэ, это не вашего ли сына я убил?“ Почему-то сомнения в том, что у Катари должен был родиться мальчик, не было.

Закатные твари, а ведь все еще можно было исправить, не накинься он с кинжалом на ту несчастную фрейлину. Все, кроме того, что случилось с Надором.

Он еще мог бы доказать Катари, что Ричард Окделл – не надорский болванчик и не дурак, живущий в яйце, а Человек Чести. Он мог верно служить Талигу и доказать Катари, что она заблуждалась. Что это не он дурак, а она – несчастная дура, которая только лгать и умеет. Он бы…

Алва если мстил женщинам, то мстил иначе. Или не мстил вовсе. Алва даже Дикона не убил, хотя если бы он хотел дать по носу Людям Чести и эру Августу, то нарушение клятвы оруженосца и попытка убить Первого Маршала Талига – прекрасный повод. За такое не просто Багерлее светило, а гораздо хуже… но Алва его просто брезгливо вышвырнул, вместе с вещами.

Мысли путались, перескакивали с одного на другое, и порой Дикон не был уверен, размышляет ли он наяву или грезит. Несколько раз в камеру заходили тюремщики, приносили еду и свечи. Они не произносили ни слова – комендант сказал, что любые разговоры с запрещены, но если Дикону что-то потребуется, просьбу постараются удовлетворить.