Страница 102 из 111
Хоть мать и не может требовать, чтобы ребенок любил ее с той же страстью, как и она, особливо когда он взрослеет, я вполне удовлетворялась тем, что дочь нуждалась во мне и хотела, чтобы я всегда находилась подле нее.
Жили мы, я бы сказала, как нельзя лучше, ну если только не считать, что Чарлз всегда ходил мрачнее тучи и все думал, где бы раздобыть денег, и заставлял нас трястись над каждым пенни. Сам-то он мог запросто умотать куда-нибудь и купить себе старинную картину в большой позолоченной раме за много-много гиней, а потом начинал повышать голос на мою дорогушу, когда в амбарной книге среди записей «четыре пенса за яйцы и двенадцать шиллингов за чай» находил запись «два пенса на подаяние нищенке». Но он все же относился к ней по-доброму, называя ее «моя дорогая девочка», а она втюрилась в него по самые уши и только и думала, как бы ублажить его, а он был от нее без ума — у него же все на морде было написано, уж я-то эту мужскую породу наскрозь вижу. И он еще дал нам немного денег и отослал на две недели принимать морские ванны, чтобы вылечить сыпь у нее на локтях и на коленях. И еще давал денег для той семьи в деревне, где росла ее девочка, а та была добра к нему — он ведь не сэр Гарри, который про нее и слышать не желал.
Ну так вот, все шло у нас как нельзя лучше, если только не считать, что характер у Чарлза был вовсе не такой сладкий, каким сперва казался. И он, стало быть, решил все же избавиться от моей бесценной дочки, чтобы без помех жениться на богачке, но не осмелился сказать ей об этом прямо, а стал выкручиваться. Но, слава Богу, все обернулось к лучшему, хотя поначалу сердце моей ненаглядной обливалось кровью, пока она не привыкла. Так вот — у Чарлза был близкий родственник — богатый пожилой дядюшка, и он хотел, чтобы дядя заплатил бы его долги. Он все время писал ему письма и лебезил перед ним, но дядя был очень важной шишкой. Они здорово походили друг на друга — и тот, и другой был хорошим человеком, но дядя все же повеселее Чарлза и никогда так не огорчался и не терзался, как он. На сей раз дядюшка приехал в Англию, потому что умерла его жена из Уэльса, и он привез тело бедной женщины, потому как ее не подобало хоронить в нечестивой, невежественной стране. Ну а после похорон он нередко наведывался к нам. Не думаю, что он тогда уже положил глаз на мою прекрасную дочку. Полагаю, что это все Чарлз придумал, но правды тут не узнать никогда, мужчины — они ведь в момент загораются и становятся такими похотливыми. Ну а потом, вы же ведь знаете, дядя вернулся назад, туда, где он жил и где, как говорил Чарлз, считался очень знатным лордом, и Чарлз захотел, чтобы мы обе поехали к нему и чтобы моя ненаглядная научилась бы там говорить по-итальянскому и по-французскому и еще играть на пианине, ну и выучить все такое прочее, что нужно знать леди. И моя драгоценная, которая никогда не упускала случая, чтобы стать еще лучше, сказала «да». Она так радовалась, что поедет в заморскую страну и посмотрит своими глазами на все, что написано в книгах, но сделает все это все же ради Чарлза, чтобы он еще больше любил бы ее и гордился ею. Знаю, что она ни на что ни рассчитывала, но все же уговорила Чарлза поклясться, что он вскоре туда тоже приедет, ну не позднее, чем через несколько месяцев. Мне не очень-то хотелось отправляться в такую даль, потому как я немного опасалась трудной поездки и боялась растрясти свои старые кости по всяким ухабистым дорогам и высоким горам. Мне говорили, что нужно перебираться через Альпы, а я по своей невежественности считала тогда, что это одна гора, а дальше ехать по странам, где очень неспокойно и опасно, а еще придется голодать, потому как пищу там ихнюю есть нельзя — она очень сильно наперчена. Но я сказала, если моя ненаглядная хочет ехать, то и я буду счастлива поехать вместе с ней. И она крепко-крепко поцеловала меня.
Путешествие было очень длинным и долгим. Я не знаю других мест, которые находились бы так далеко, но все же мне было так забавно и приятно, потому что мы все время видели новые места, что и неудивительно, так как раньше далеко от дома не отъезжали и нигде особо не бывали. Моя дорогуша с утра до вечера сидела в карете, высунувшись из окна, так ей было радостно видеть все новое, чего раньше никогда не видела. С нами ехал еще один художник, друг Чарлза, он жил в Риме и возвращался назад, ну он и сказал, что все хорошие художники должны теперь жить в Италии. А она сказала ему: а вот мистер Ромней и не хочет жить в Риме, потому что тот попутчик относился к ней немного развязнее и нагловато, ну а она и намекнула, что мистер Ромней, дескать, получше тебя художник, но сказать об этом напрямую не сказала. Но он и сам знал об этом. Моя ненаглядная любила мистера Ромнея, очень любила, ну прямо как отца родного. Расставаясь с ним, она почти так же горевала, как и по Чарлзу, хоть и думала, что самое большее расстанется на годок, а там снова увидит своего художника, а с Чарлзом встретится месяцев через пять, знать бы ей, что пройдет не пять месяцев, а долгих пять лет до их встречи.
Да даже если меньше пяти месяцев, то все равно вынести все эти перемены и разлуку не так-то просто, особливо если действительно любишь человека. До чего же мне повезло, что после Кэдогана, когда Бог покарал его черное сердце валлийца, я никогда уже не разлучалась со своей милой доченькой.
Ну так вот: приехали мы, значится, в этот Рим, и ей захотелось посмотреть город, а дядя-то прислал за нами своего дворецкого, и всю остальную дорогу мы ехали с ним в карете. Этот самый дворецкий сказал, что у его хозяина есть семь экипажей, а этот, дескать, самый плохонький из всей семерки. Семь карет — подумать только. Ну зачем это одному человеку сразу семь карет, даже если он и порядочный джентльмен, тем более что жена у него преставилась, ну если бы была жива, то я еще допускаю, что они любили ездить порознь, и то тогда хватило бы двух карет. Зачем же ему еще целый пяток лишних? Пока я ломала свою глупую черепушку над этими дурацкими вопросами — вскоре убедившись, что они и впрямь были дурацкими, поскольку богатеи находят пользу в роскошестве и насчет их беспокоиться нам нечего, — моя дорогуша смотрела по сторонам из окна, сделанного, между прочим, из настоящего стекла, и расспрашивала обо всем увиденном дворецкого Валерио, благо, он немного говорил по-нашему, да еще с оксфордским произношением. Она спрашивала названия цветов, деревьев и фруктов и записывала все, что он говорил. И еще она просила его говорить помедленнее слова на его родном языке, такие, как «здравствуйте» и «до свидания», «пожалуйста» и «спасибо», «как прекрасно» и «я так счастлива», и «как это называется». И все эти слова и выражения записывала. Все время она чему-то училась.
Ну вот, наконец-то, мы добрались до места и приехали в огромный дом, где жил дядя Чарлза, а он был послом. В таком огромном доме мне еще не доводилась бывать. Слуг в нем оказалось не счесть, а дядя отвел нам целых четыре большущие комнаты и выделил несколько служанок, чтобы те обслуживали мою ненаглядную. И я так радовалась за нее и видела, как жадно поглядывал на нее дядюшка, и еще тогда подумала: а почему бы и нет? Но она, бедная моя дорогуша, сперва ничего вроде как и не замечала. Она, дурочка ненаглядная, думала, что он так добр к ней, поскольку очень уж любит своего племянника.
У моей дочери было мягкое сердце, она была такая простушка. Я даже как-то сказала причину, по которой Чарлз послал нас сюда, — это было так же четко видно, как и нос на дядюшкином лице, а она от моих слов только озлилась. Впервые мой ребенок разозлился на собственную мать, и мне стало так тяжело от ее злых слов. Она угрожала отправить меня назад, в Англию, прямо на следующий день, чтобы я просила там прошения у ее дорогого Чарлза за то, что оскорбила его, но я обиду дочки на свой счет не приняла. А еще она сказала, будто я, ее родная мать, пытаюсь запродать ее этому дядюшке. Дескать, мистер Ромней кое-что говорил ей о таких, как я. Он рассказал об одном французском живописце, который нарисовал на картине художника, натурщицу и пожилую женщину в углу, которая хоть и могла быть матерью натурщицы, а оказалась сводницей, и что такое вполне может случиться в других странах: во Франции, в Италии, но в Англии вряд ли. Вот возьми мистера Ромнея, сказала она, я ведь приходила к нему в студию не один раз и все время одна, без всякой компаньонши, а он ни разу даже и не пытался обжимать меня. И ее Чарлз был его другом и уже поэтому между ними не могло быть ничего такого. Как же я могла подумать, упрекала она меня, что Чарлз направил ее к своему дяде за деньги. В таком случае скажи, спросила я, почему же ты не получила от него ни единого письмеца, как мы сюда приехали, а сама, почитай, каждый день пишешь ему нежные письма. И тут она так сильно опечалилась и заплакала, причитая: ох, он должен приехать, я заставлю его приехать и увезти меня отсюда. Как же мне хотелось ошибиться, но тем не менее я оказалась права. Не могу, конечно, сказать, что матери никогда не ошибаются, но порой все же оказываются правы, да еще тогда, когда этого меньше всего хотца.