Морратиоа

Марина Клингенберг

Морратиоа

Сируха не оставляли мысли о поездах. Хотя, казалось, это последнее, о чем можно думать в подобном месте.

Вокруг на многие мили раскинулась пустыня. Каменистые склоны с редкими вкраплениями сухих кустиков спускались в низину, где высились неказистые, но крепко сбитые каменные дома и хрупкие сооружения из прогнившего дерева. Почти все постройки были одноэтажными, с одной комнатой, а если хозяева и имели стены, делящие небольшое помещение пополам, то они представляли собой тканевые завесы.

Только два дома состояли из двух этажей и нескольких комнат. В них были квадратные окна без стекол. Эти убогие строения смотрелись среди своих собратьев настоящими дворцами. Таковыми они, в известном смысле, и являлись на самом деле. Ведь дворец — это прерогатива царствующих особ, и в этих зданиях жили именно такие особы. Короли были под стать своему королевству: они выделялись из толпы жителей, облаченных в полотняные хламиды, но в любой другой среде их приняли бы за бесправных бедняков или прокаженных — они кутались в свои полосатые накидки так, что из-под ткани выглядывали одни глаза. Точнее, пустые глазницы. Важной процедурой при назначении правителя было торжественное выкалывание глаз, чтобы будущий владыка мог руководствоваться исключительно логическими рассуждениями и, упаси господи, не видеть реального положения дел.

Правительственный совет состоял из пятерых человек, и все до единого были слепы. На последнем заседании высказали мудрое замечание, что вести о реальном положении людей в селении все равно долетают до них — через слух; было предложено лишать правителей также и слуха, хотя бы в одном ухе. Предложение взяли на рассмотрение.

Кажется, что такое правление не сулит жителям ничего хорошего, но, в конечном итоге, во все времена короли, цари, президенты и прочие управленцы мало прислушивались и приглядывались к жизни обычного люда, и это ничуть не мешало люду жить в точности так, как завещал Бог после грехопадения — работать в поте лица и растить детей. Именно так и жили люди в этом селении. В тишине и нищете, под мудрым правлением слепых богов, мечтающих стать, вдобавок к своей слепоте, еще и глухими.

Когда приходило время открывать очередное заседание, по двухэтажным зданиям, соединенным общим двором, разливалась переливчатая мелодия флейты. Слепцы, слыша призыв, стекались во двор, откладывали в сторону посохи, садились в кружок. Среди них не было главного, поэтому после недолгого молчания кто-нибудь говорил:

— Что сегодня на повестке дня?

Отвечал тоже любой — тот, кто первый соблаговолит напрячь разум и придумать тему. Главным было сказать ее твердо, чтобы никто, в том числе и говоривший, не усомнился, что именно этот предмет желают сделать обсуждаемым высшие силы, которые в этих краях олицетворял дух Морратиоа.

— Экономика, — разносился по двору уверенный голос.

И начиналось рассуждение. Раз дух повелел обсуждать экономику, значит, с экономикой что-то было не так. Правители пытались разобраться, что именно, и, в конце концов, находили изъян, который, впрочем, либо не собирались исправлять, либо его исправление никак не отражалось на жизни людей.

— Люди живут хорошо, — начинал говорить тот, кто первый придумывал, о чем говорить. — Они ведут свое хозяйство — у них должны быть огороды, домашний скот.

— Но есть ли они на самом деле? — спрашивал другой.

— Это неважно, — возражал третий.

— По логике все правильно, — кивал четвертый, задумчиво теребя бороду, вылезающую между полос ткани, в которую было завернуто его лицо. — У людей должны быть огороды и скот. А у кого их нет — тот может заниматься чем-нибудь другим и выменивать плоды своего труда на овощи и мясо.

— А если нет плодов, то этот человек умрет с голоду, — добавлял пятый. — И поделом, такой нам не нужен. Человек должен работать.

— Вообще-то, это следовало бы пересмотреть, — бубнил второй. — Что, если человек не может работать?

По кругу пробегал шумок. Потом кто-нибудь задавал всех интересующий вопрос:

— Как это — не может?

— А вот так. С ним могло что-то случиться. Он мог потерять руки или ноги.

— Голова-то у него остается.

— И правда.

— Но если он не способен работать головой?

— Такой тем более не нужен селению. Пусть умрет с голоду.

— А если человек старый и уже отслужил свое?

— Такой тоже не нужен. Ведь он отслужил свое! Пусть умрет с голоду.

На подобном светлом решении заседание заканчивалось, и правители расходились, довольные собой. Они нашли изъян и его решение — принимать за благо возможную смерть беспомощных горожан.

Выживает тот, кто может выжить. Таков был закон этого поселения.

Выживали многие. У людей было домашнее хозяйство, а у кого его не было, тот занимался чем-нибудь другим и выменивал плоды трудов своих на продукты. Немощные, если им не помогали друзья и соседи, умирали с голоду. Помогать ближнему здесь было как-то не принято, да и в целом дружба являлась очень редким и странным, но отнюдь не ценным явлением. Строго говоря, во всем селении были только два друга: Сирух и Хуртан. Имей они статус обычных жителей, их дружба наверняка закончилась бы трагично.

Жители, как и правители, были свято уверены, что дружба — это плохо. Дружба делает тебя зависимым от другого человека. Дружба заставляет идти на жертвы. Дружба принуждает помогать; ты помогаешь другу, хотя, возможно, помощь нужна тебе, а если друг помогает тебе, то он нарушает твое пространство, вмешивается в твою жизнь. Что может быть неприятнее! Но самое ужасное то, что у дружбы есть оборотная сторона — предательство. Дружба может убить. И нет ничего хуже, чем умереть от душевной боли.

Любовь, как и дружба, может переходить в одержимость, минуя промежуточную стадию. «Дружба — любовь — одержимость» — самый маловероятный вариант цепочки. Куда вероятнее «любовь — одержимость» либо «дружба — одержимость». Поэтому дружба казалась жителям странным и опасным делом.

Но Сирух и Хуртан были особенными. Они говорили с Морратиоа, и не просто. Высшие силы выполняли их просьбы! Всего однажды, но это имело место быть. Старожилы помнили, как белесая завеса — Морратиоа — пронеслась над небом, а потом с неба в низину что-то рухнуло. Люди поспешили туда и увидели двух детей, без сознания лежащих на песке. Они не были похожи на них, эти дети.

Когда их привели в чувство, то расспросили.

— Как вас зовут? Молчите? Не знаете? Тогда будете Сирух и Хуртан. Вы видели Морратиоа? Он был белый и пронесся над небом.

— Я просил его бросить их сюда, — сказал дрожащим голосом светловолосый мальчик, нареченный Хуртаном. — И он бросил. Он сделал, как я сказал. Я не думал, что он это сделает.

— А я, — сказал темноволосый Сирух, — помню, что просил его остановить все, но не помню, что произошло потом.

— Мы хотим домой, — спешно проговорил Хуртан.

— Но не знаем, куда теперь уйти, — голос Сируха тоже дрогнул.

— Все умерли, — добавил Хуртан почему-то виновато.

— Умерли, — глаза Сируха наполнились слезами.

Люди удивленно вздыхали и задумчиво кивали, не вникая в смысл их слов. Для них было важно только одно: Морратиоа слушал их, этих детей, и даже выполнял их просьбы.

Этого оказалось достаточно, чтобы люди взяли свои пожитки, разобрали деревянные дома в своем селении, спустились жить в низину и возвели новые жилища из камня и принесенного дерева. Дерево стало ценным материалом. После полета Морратиоа деревьев осталось совсем мало, но люди не особенно переживали по этому поводу. Они научились строить дома из камня, и они их вполне устраивали. А Сирух и Хуртан стали кем-то вроде жрецов. Их уважали, побаивались, одаривали самым лучшим. Сами правители селения были заинтересованы в их судьбе, хотя давно выросшие мальчишки не делали ничего особенно полезного.

Иногда их спрашивали о Морратиоа, и они в стотысячный раз рассказывали одну и ту же историю.