Страница 21 из 29
«Я ж не знал, что джинсы 90-х вышли из игры», – говорит он с притворным спокойствием.
«Ну ты знаешь, – продолжает Айда. – Джинсы расклешенные».
«Вот отлично понимаю Майкла Джексона с его пижамами, – водит разговор Роб. – Он все время только пижамы носил».
Беседу прерывает Тедди, которая соорудила пластмассовое мороженое, которое протягивает Робу.
«Нравится мне платьишко твое, малышка моя», – щебечет Айда и гонится за Чарли, бегающим вокруг софы.
Роб включает первый плэй-офф между Derby и Hull и заговаривает о том, что скоро он «начнет не курить». Как будто бы это не то же самое, что просто перестать курить. Чарли опрокидывает стакан воды на компьютер Айды, но, к счастью, без вреда.
Март 2006 года
«Почти лет до тридцати я очень хотел встречаться с девушкой, – рассказывает он мне. – Мне казалось, что мне нужны были отношения, но на самом деле я хотел, чтобы кто-то со мной нянчился, помогал. А я б ее взял в заложники на полгода. Года в двадцать три – двадцать четыре у тебя в мозгах бардак полный, неразбериха – ты же только что покинул отчий дом, много с чем сталкиваешься, с чем считаться приходится, и тебе, конечно, хочется быть с кем-то в отношениях. Ведь это так красиво! Ты этого и хочешь, и делаешь все – ты же слышал столько песен про любовь, смотрел столько фильмов, а там все так сладко! Что я понимал тогда – с моим-то нулевым опытом более или менее серьезных отношений. Ну, попробовал пару раз, и понял, что пока я сам не готов – не фига трахать мозги девушке».
Но ты часто устраивал, так сказать, смотрины.
«Да уж. Смотрин я провел много».
А зачем?
«Да много причин. Компания чтоб была. Быстрое удовольствие. С прицелом на удовольствие долговременное».
Справедливым ли будет утверждение, что, хотя ты очевидно получал и компанию, и быстрое удовольствие, ты часто напряженно раздумывал: может быть, кто-то когда-то окажется чем-то бо́льшим, чем это… но тут же решал, что не окажется?
«Да. Ты, конечно, хочешь, чтобы что-то хорошее произошло. Ты хочешь, чтоб очередная девушка оказалась той самой. Но у меня к тому же до того в общем не бывало такой роскоши, как свободное время. Что-то все время мешало: турне, пластинку записывать надо, промоушеном заниматься, в отель заселяться, тут и там всякие поклонники и просто народ в барах – прям перебор. И мне нужен был тот перерыв, чтобы кому-то… ну хороший шанс дать».
Мне казалось, что тебе каким-то образом требовалось и кому-то дать шанс, и себе самому. Я вот не уверен, что ты на самом деле раньше всем много шансов давал – себе в том числе. Это справедливое утверждение?
«Ага, я всегда ожидал, что во мне все закипит-забурлит и крышу сорвет – ну как в кино. А поскольку таких чувств у меня никто никогда не вызывал, я дальше шел. И думал такой себе: да уж, вот вступил я в отношения – и мне там не понравилось».
Сейчас иногда Роб, благодарный за то, что обрел новую жизнь, говорит, что в той беспечной холостяцкой жизни чувствовал себя отлично. Возможно, иногда, но, разумеется, не всегда. Одно из эссе, которое он показывает мне в Южной Африке, в начале описывает поездку в Нью-Йорк месяц назад с, как он мне объясняет, больной спиной: «Я полностью раздавлен. Женщины пытаются делать из меня дурака, а поскольку я все чаще хожу на свидания, то это все чаще и происходит. Я не шучу – я в говне реально. Спина болит, а на сердце – тяжесть.»
Его тон меняется от пресыщенно-циничного про любую, с которой он может познакомиться – он в отчаянии характеризует их как шпионок, играющих в большую игру во время холодной войны – и накручивания себя до лихорадочной надежды и веры: «И тут она входит… Я люблю ее. У нас будут дети. Красивые детки, читающие книжки про футбол… У нее такое лицо, ради которого другие женщины ложатся под нож пластического хирурга. Пожалуйста, неси мое семя!»
Но довольно скоро и в этой истории, как и почти во всем, что он писал в то время, он возвращается к горькому разочарованию – как будто свидания суть только бессмыслица, придуманная лишь для того, чтобы дразнить тебя нереальной мечтою, а потом обрушить на тебя еще одно доказательство того, как мироздание умеет разочаровывать.
Все это может быть правдой, кроме того, что он, как кажется, застрял в западне, уже не готовый дать кому-либо – включая себя – серьезного шанса. Он может замечать любые недостатки тех, с кем встречается, даже не замечая у себя таких же, за которые других судит, но во всем этом сквозит такая разочарованность и подавленность, что я лично, прочитав тогда эти записки, тон их помню до сих пор.
Они заставляют меня думать, что этот человек сочинил строчку песни «я готовлюсь бросить ее, пока не влюбился», но спустя пять-шесть лет сплошного разочарования.
В конце концов ты как будто официально заявляешь: я не буду иметь ни с кем серьезных отношений.
«Да, помню, думал “Никогда у меня не будет серьезных отношений, никогда – детей”».
И ты представлял это как нечто позитивное, как будто ты увидел что-то в бессмыслице?
«Ну, в отношениях принято быть моногамным. Так на это традиционно смотрят, и ты должен подчиняться. А я вот не чувствовал, что могу такому подчиниться. Не слишком много вокруг себя я видел отношений, которые себе бы пожелал. Все выглядело в основном как череда ссор, споров и некомфортных ситуаций, и каждый жалуется на свою половинку в ее отсутствие. И, мне кажется, я так долго хотел быть в отношениях, быть любимым и любить, что наступил этап, на котором я сказал себе: да не хочу, на самом деле. Моногамию я не выдержу. Буду просто сексом заниматься».
Было ли это облегчением, или же разрушало душу, опустошало, или…?
«Ну, душу это не разрушало, но точно вспомнить не могу. Помню, что чувствовал себя каким-то изгоем – я как золотой гусь, с которым никто спать не хочет, только замуж сразу, до всего. Я уже жил в этом гигантском доме, в других комнатах мои приятели трахались, а я в своей спальне разговоры разговаривал, которые ничем не заканчивались. Казалось, что все на свете ебутся, кроме меня. Вот это меня убивало. Злило, что все не хотели “быть как все”. Для меня это значило вот что: Ага, ты хочешь со мной отношений из-за того, что у меня есть, из-за всего, что я скопил».
Ну ты же им при этом и искренне нравился наверняка.
«Ага. И нравился, но все равно мне это все казалось лживым. И еще очень сильно разочаровывало то, что каждый раз повторяется одно и то же. Я бы мог каждой давать листочек с ролью: сейчас ты скажешь вот это, а я – вот это».
То есть ты стал в этом смысле законченным циником?
«Да я в любом смысле стал законченным циником. К профессии своей стал с цинизмом относиться. В ней для меня на тот момент не осталось магии вообще, я развенчивал все, включая Голливуд, высокобюджетные фильмы, звездных актеров, людей шоу и выход на сцену. Ничто ни на что не годилось. Все казалось ложью. Я проглотил горькую пилюлю и плохо относился к шоу-бизу».
Со стороны невозможно спокойно смотреть на это противоречие: ты добился такого успеха во всех смыслах, но явно от всего этого не было тебе ни счастья, ни удовлетворения, ни спокойствия.
«Не было».
А ты сам видел это противоречие, которое окружающие видели?
«Ну да. Просто это была такая постоянная тема всю мою карьеру. Вот купил первый дом за миллион фунтов, с массивными дверями в патио, откуда выходишь к моему личному озеру, и тут же мелодраматично так типа падаешь на колени: все равно нет счастья! Ну и тут же садишься в машину и едешь делать, что делаешь».
Отчаялся ли ты найти выход из этой ситуации?
«Ты тут в полной изоляции. Потому что единственный человек, с которым я как-то был знаком и который работал так много, – это Элтон Джон. Ему это нравилось. Я удивлялся: зачем он дает двести пятьдесят концертов в год? Зачем, почему и как он это делает? Я его спросил, он ответил, что получает удовольствие. Этого я не понял».