Расколотое королевство

Видимо, когда я училась в школе-пансионе, мои вкусы изменились, став такими же пресными, как диетические хлебцы. Не уверена, что это прогресс. Я копаюсь в столе, пытаясь отыскать ключи к своему прошлому, но там ничего нет: ни старых открыток, ни фотографий, ни даже исписанных карандашей. Все вещи в ящиках новые. Даже в тетрадях нет ни единой записи, как будто завтра первый школьный день, а не третий месяц семестра.

В верхнюю тетрадь вложены расписание и карта школы. Я вытаскиваю их. Математика, история феминизма, музыка. Оглядев комнату, я нигде не нахожу свою скрипку. Она осталась в школе?

Выскочив за дверь, я зову маму.

– Что стряслось? – спрашивает она, появившись у подножья лестницы с кухонным полотенцем в руках.

– Где моя скрипка?

– Твоя что?

– Моя скрипка. Я ведь все еще играю, да? У меня в расписании стоит музыка. – Я показываю ей его.

– Ах, вот в чем дело. – Она презрительно фыркает. – Ты уже почти не играешь, но тебе нужны были курсы по выбору, и мы записали тебя на музыку. Ты пользуешься школьной скрипкой.

Мама уходит. Ответ получен, но он не кажется мне исчерпывающим. Я снова потираю запястье, собираясь вернуться в свою комнату, но вдруг замечаю фотографии, развешенные на стене коридора. Что-то в них не так. Я медленно подхожу и внимательно разглядываю каждую. Вот снимки моей старшей сестры Паркер, с рождения до свадьбы. Фотографии Дилан, моей младшей сестры, заканчиваются ее девятым днем рождения, значит, сейчас она в восьмом классе.

В конце коридора висит семейный фотопортрет, и снят он, похоже, относительно недавно, потому что я на нем отсутствую. Видимо, это был ужин в отеле или типа того, судя по высоким потолкам, огромным картинам в позолоченных рамах и обитым бархатом стульям. Все нарядно одеты: папа в черном костюме, мама в красном платье со стразами, на Паркер простое черное платье и жемчужное ожерелье, а на Дилан свитер и фиолетовая юбка. У всех на лицах улыбки – даже у Дилан, которая язвительно выдавила из себя «А, это ты», когда я вернулась домой, и тут же исчезла в своей комнате, не желая больше со мной пересекаться.

И именно этот семейный портрет дает ответ на вопрос, что же не так с фотографиями на стенах: меня нет ни на одной из них.

Моя семья в буквальном смысле вычеркнула меня из своей жизни.

Чем я провинилась три года назад: подожгла дом, убила нашего питомца, любимца всей семьи? Я роюсь в памяти, но там пусто. Даже не могу вспомнить, как меня выслали. Самое четкое сохранившееся воспоминание – свадьба Паркер четыре года назад. Помню, как рассердилась, что мне не налили шампанского во время тоста, но потом все-таки раздобыла себе немного в компании с миниатюрной темноволосой девочкой, вроде бы моей кузиной Дженнет. И нам обеим стало плохо после первого же фужера. Наверное, стоит ей позвонить. Может, она сможет помочь мне заполнить пробелы, раз никто в этом доме не горит желанием.

Я тащусь на первый этаж, чтобы найти маму. Она моет посуду. Синий джинсовый фартук повязан вокруг талии, губы недовольно поджаты.

– Что опять? – с раздражением спрашивает она.

– Можно мне взять твой телефон?

– Зачем? – Раздражение переросло в подозрение.

Я прячу руки за спиной и изо всех сил стараюсь не выглядеть виноватой – ну что такого в том, чтобы поболтать с собственной кузиной?

– Я думала позвонить Дженнет.

– Нет, она занята, – безразличным тоном отвечает мама.

– Но сейчас девять часов вечера, – возражаю я.

– Уже поздно, чтобы кому-то звонить.

– Мам…

Трель дверного звонка раздается прежде, чем я успеваю закончить фразу. Мама бормочет что-то вроде «слава богу», ставит кастрюлю, которую только что драила, на сушилку и торопливо идет к входной двери.

Я смотрю на ее сумку: из нее торчит телефон и так и манит меня. Интересно, она заметит, если я позаимствую его хотя бы минут на десять? Осторожно крадусь вдоль кухонной столешницы. Что сделает мама, если поймает меня? Мой собственный телефон она уже забрать не сможет, думаю я, ощущая легкий прилив паники.

– Это твой парень, пришел повидать тебя, – объявляет мама и, схватив меня за локоть, добавляет шепотом: – Мальчик учится в «Асторе».

Я собираюсь спросить, откуда она это знает, когда вижу его: Кайл Хадсон стоит рядом с дверью и с любопытством оглядывает мой дом, как будто ни разу здесь не бывал. На нем джинсы в обтяжку, слишком тесные для его коренастой фигуры, и темно-синяя школьная спортивная куртка с точно такой же вышитой эмблемой слева на груди, как на кармане моего блейзера.

– Я заехал узнать, как у тебя дела, – говорит он, почти не глядя на меня.

– Все хорошо.

Это первый раз за всю неделю, когда он поинтересовался моим самочувствием.

Кайл шаркает ногой по плитке.

Мама щипает меня за бок.

– Хартли хочет сказать, что очень рада твоему визиту. Просто она потрясена, насколько заботливый у нее бойфренд. Присаживайся, – она указывает на диван в гостиной. – Принести тебе чего-нибудь?

Кайл качает головой.

– Я хотел взять Харт-лэй в «Френч-твист». Там собираются наши из «Астора».

Я сжимаю зубы. Мне совсем не нравится, как он произносит мое имя.

– Конечно, – весело щебечет моя мать. – Пойду принесу кошелек.

Но она остается на месте, ожидая, что Кайл остановит ее. А он лишь поднимает брови в предвкушении.

– Знаете, я устала. – Я освобождаюсь от маминой хватки. – Мне не хочется тусоваться.

– Мы не собираемся в клуб, Харт-лэй. Это всего лишь пекарня.

Да, он правда сама забота.

– Она поедет. Может, переоденешься? – предлагает мама и уходит, чтобы принести деньги.

Я опускаю глаза на свои темные потертые джинсы и темно-синюю толстовку с белыми полосками на рукавах.

– А что не так с моей одеждой?

– Все, – отвечает Кайл.

Я поднимаю подбородок.

– Я не буду переодеваться.

– Ну и ладно. Твои проблемы. Только не жалуйся мне, когда тебя поднимут на смех.

– Поднимут на смех? Мы что, в средней школе? Кому какое дело, во что я одета? – Я раздраженно качаю головой, а потом, не испытывая желания оказаться с ним в одной машине, добавляю: – И вообще, я могу сама доехать.

– Тебе нельзя. У тебя нет водительского удостоверения, – вернувшись с кошельком, говорит мама и напоминает мне: – Оно пропало вместе с твоей сумкой.

Об этой проблеме я не подумала.

– Но мам…

– Не хнычь! Вот двадцать долларов. – Она сует банкноту мне под нос. – Этого должно хватить.

Кайл морщится.

– Да, вполне, – заявляю я и убираю двадцатку в карман.

– Отлично. Желаю вам хорошо повеселиться. – Мама чуть ли не выпихивает меня за порог.

Как только дверь за моей спиной захлопывается, я поворачиваюсь к Кайлу.

– Я не верю, что мы вообще встречались. Ты обращаешься со мной, как с какой-то дешевкой, а я не испытываю к тебе совершенно никаких чувств. Если мы еще до этого не расстались, давай сделаем это прямо сейчас.

– У тебя амнезия. Что ты можешь знать? Поехали. – Он показывает пальцем в сторону внедорожника, криво припаркованного на нашей подъездной дорожке. – Фелисити ждет.

– Я не хочу никуда ехать! Сколько раз мне еще тебе повторить?

Он смотрит на меня, потом на небо, потом опять на меня. На его лице застыло раздражение – это видно по сжатым в одну линию губам, глубоким морщинам на лбу и потемневшим глазам.

– Я вообще-то пытаюсь помочь тебе. Ты ведь ни фига не помнишь, верно?

Я киваю, потому что отрицать это не имеет никакого смысла.

– А завтра ты возвращаешься в школу, верно?

Ощущение такое, словно я оказалась на скамье подсудимых и мой папа ведет перекрестный допрос, но снова киваю.

– Тогда ты наверняка хочешь получить хотя бы некоторые ответы сегодня, чтобы завтра и до конца учебы в «Асторе» не слоняться по коридорам, как дурочке?

Я оборачиваюсь и вижу, как с порога мне машет мама, и снова перевожу взгляд на Кайла. Его приманка срабатывает, я не могу отказаться. Не знаю, что ждет меня в пекарне, но он прав: встретиться с одноклассниками в неформальной обстановке во много раз лучше, чем идти завтра в школу с завязанными глазами.