Страница 24 из 46
Круминь заметил аккуратные линии подпила на трех железных прутьях, увидел вверху, за треснувшим оконным стеклом, лобастый булыжник мостовой. Камни лоснились в свете невидимой луны. Там была свобода, но само оконце можно было легко закрыть каким-нибудь небольшим томиком, так оно было мало.
«Бессмысленная затея!»
— Да здесь и ребенку не пролезть, — сказал Круминь, возвращаясь к столу. Эта мысль не шла из его головы.
— Опять вы за свое! — раздраженно бросил Галецкий, отпивая мелкими глотками вино. — Ваше невежество начинает бросаться в глаза. А ведь мое имя было написано огромными буквами, и его легко запомнить.
— Я никогда ничего не слышал о вас.
— Главное просунуть голову. Моя голова — идеальное яйцо. Остальное — дело техники. Путем долгой специальной и очень опасной, смею уверить, тренировки я вполне овладел своим телом. Я могу, например, сложиться пополам. Могу смещать кости в суставах, я не дышу до пяти-семи минут. Когда-то я успешно подражал самому великому клишнику всех времен и народов Гарри Гудини. Настойчивая тренировка по его методу позволяет творить чудеса. Даже вас, человека вялой мускулатуры, я мог бы при обоюдном желании обучить освобождаться от цепей и вылезать из закрытого намертво сейфа. Даже вас…
— Научите сейчас, — усмехнулся Круминь, слушая приятный шум опьянения в голове.
— При известном навыке, — Галецкий не стал замечать неудачную шутку собеседника, — можно освободить обе ноги из крепко зашнурованных ботинок и, например, написать ногой письмо под столом, или завязать носовой платок тройным узлом.
С этими словами Галецкий неожиданно выставил из-под стола босую ногу, пальцы которой сжимали горящую серную спичку. Подбросив ее вверх, он ловко поймал спичку в воздухе и задул огонек.
Круминь вздрогнул.
Галецкий был похож на какой-то экзотический цветок — так причудливы были движения его рук, повороты тела, жесты, гримасы — например, на оранжерейную орхидею сорта «Локус», аромат которой и хищная красота заманивает и топит в сладких цветах неосторожную мошкару. Белая магия была в любом из его 49 потайных карманов, а вместо зрителя маэстро мог бы обойтись и напольным зеркалом.
— Эти остолопы нацепили сначала на мои руки дурацкие наручники, затем сообразили — бесполезно. Вот, смотрите!
Галецкий положил на столешницу ребром левую руку и стал каким-то непонятным образом так невероятно складывать, ввинчивать пальцы друг в друга, что кисть на глазах Круминя заметно съежилась, уменьшилась в размерах, словно надутая резиновая перчатка, из которой выпустили воздух.
— Как видите, выдернуть такую натренированную ладонь из любых современных наручников очень просто, — заметил Галецкий, — «гудинайз», надеюсь, поможет мне и сегодня. («Гудинайз» — новое слово, образованное от имени Гарри Гудини в начале XX века. В английском словаре Уэбстера оно означает: освобождение от оков благодаря личной силе, ловкости и изворотливости.)
— Не обижайтесь, маэстро, — сказал Круминь, — мои сомнения насчет того, что вы пролезете в то игольное ушко, — это всего лишь зависть простого смертного, которому, увы, такое не дано. Этот фокус не для меня…
Галецкому понравилось обращение «маэстро», но покоробило ненавистное ему словечко «фокус».
— Фокус! По-моему, в этом слове есть какая-то скрытая насмешка черни над нашими иллюзиями… фокус-покус… фокусничать… фокусник… нет, я предпочитаю другое слово: «престидижитатор», хотя…
С улицы донеслось цоканье конских копыт по булыжнику; в полуподвальном окне померещились и пропали бело-мраморные лошадиные ноги; послышался разговор верховых казаков.
Галецкий залпом допил вино и твердо поставил бокал на стол, собираясь встать.
— А за что вас арестовали? — поспешно спросил Круминь: мысль о том, что сейчас он останется один в белогвардейском застенке, была невыносима. В том, что визави удастся пролезть сквозь «игольное ушко», он уже не сомневался.
«Уж он-то пролезет, дьявол».
— За что?.. О, на этот счет у меня нет никаких сомнений. Я случайно попался на глаза одному мошеннику. Этот прохвост набрался наглости предложить мне совместную антрепризу в его вонючем менажерии. Галецкий и макаки! Каково? Я высмеял его в лицо, и шарлатан-итальянец тут же настрочил на меня донос в контрразведку. На следующий день — арест. Эти свиньи искали в моей квартире спецдонесения в Москву, шифры, карты, симпатические чернила. Дурачье, я свободный художник, от нынешней смуты у меня только хандра и мигрень. Но поверьте, они еще поплатятся за арест: меня знает полковник Антон Иванович Деникин…
— Сейчас он — генерал.
— Неважно. Я уже решил расквитаться сам. Днем я устрою этим болванам и тупицам прощальный бенефис.
— Надеюсь, доживу, — заметил Круминь.
«Может быть, записку связному?»
— Вас должны расстрелять? — осторожно спросил Галецкий и вновь отпил глоток вина.
Круминь не ответил, зато спросил:
— Вы не могли бы передать записочку?
— О, нет, увольте! — воскликнул Галецкий, при этом в его глазах ничего не дрогнуло; он был по-тигриному безмятежен, — эта просьба унизительна. Я — не мальчишка на побегушках. Как только я смонтирую аппаратуру, я разнесу этот опереточный штаб по кирпичикам. Часов этак в… пять. Вы сможете этим воспользоваться.
— Что ж, — протянул Круминь, не удивляясь отказу. Помолчал. Добавил: — Только имейте в виду, штаб охраняет казацкий взвод, не считая внутренней охраны. Напротив — пехотные казармы.
— Это не имеет никакого значения, — небрежно заметил Галецкий, — моя аппаратура — это тяжелая артиллерия белой магии.
Круминь тоскливо посмотрел на зарешеченное окошко.
— Может быть, я вслед за вами?
Галецкий не уловил его горькой иронии.
— Это невозможно, — ответил он, покачивая ногой с рассеянным видом, — смещение суставов и уменьшение мускулатуры требует телесной подготовки. А лаз так тесен, невозможно тесен, что я и сам, если откровенно, колеблюсь… четыре года назад я последний раз в жизни показывал публике «гудинайз» и еле-еле спасся.
Это было в Варшаве, — продолжал Галецкий, — стояла поздняя холодная осень, и за ночь, накануне моего выступления, Висла покрылась льдом. Я не стал отменять «освобождение от цепей под водой», любители утроили ставки, и меня спустили в полынью в закрытом сейфе. Кроме того, я был в смирительной рубашке. Рукава связаны за спиной морскими узлами. Воздуха в сейфе мне хватило для того, чтобы развязать узлы и открыть замок. Поверьте, при известном опыте это дело одной минуты. Я всплывал почти скучая и на миг утратил бдительность. На одну долю секунды! И все же потерял светлое пятно от полыньи. Я всплыл и ударился головой о лед. Проклиная себя, я проплыл сначала влево, затем вправо. Вверху был сплошной крепкий свежий лед. Запас воздуха в легких уже подходил к концу, я стал терять сознание, пока не сообразил, что между водой и льдом есть микроскопический зазор из воздуха. Кроме того, сам лед снизу неровный, и в его выемках тоже найдется по горсточке воздуха. Соблюдая крайнюю осторожность, я стал плавать на спине, царапая носом лед, пока не наткнулся на трещину. Сквозь эту щель можно было высосать ртом воздух. Коченея от холода, я смог сначала отдышаться, затем сориентироваться по расположению сейфа на дне и поплыть в нужную сторону к полынье. Я не думал о том, что могу ошибиться, и как награда — веревка, спущенная сверху… Зрители меня уже похоронили, и когда я появился спустя 17 минут, успех был грандиозным. Вся публика вдоль набережной вопила благим матом. Я выпил спирт и дал слово: больше в жизни ни одного «гудинайз»… но, это вечное «но»! Мой бог — трюк, сальто-мортале, от которого у слабонервных мурашки по коже. Парить над черепами дураков, таскать за волосы судьбу и даже щелкать смерть по носу — вот высшее наслаждение жизни! Важно только одно: делать это смеясь и с холодной головой.
— В вашей жизни, маэстро, на мой взгляд, слишком много самолюбования. По вашей системе мы всего лишь бесчисленные зеркала для вашего отражения… не считайте, что я осуждаю вас. Вы хотя бы последовательны в своем риске.