Страница 18 из 46
Только сейчас Фитька понял, как устала его тяжелая правая лапка. Во время перелета ее приходилось то и дело поджимать, а она вновь отвисала, волочась по воздуху. По-своему Фитька знал, что цель его полета — в избавлении от этой тяжести, и в смутном сумраке птичьего разума ему мерещилась родная голубятня, где его коснутся руки хозяина — и тогда станет легко. И сейчас он сидел таким образом, чтобы его клювик смотрел точно в сторону голубятни в вишневом саду за рекой (справа от дома с черепичной крышей), а хвост касался незримой линии, ведущей прямо через лес и все оставшееся позади пространство к распахнутой клетке на поленнице березовых дров, во дворе штаба кавкорпуса.
Когда-то Фитька уже возвращался домой вдоль этой незримой стрелы, и ему было знакомо тревожно-сосущее чувство строго направленного полета: лететь только прямо, не сбиваясь ни на йоту с курса. И он летел, пернатый рядовой гражданской войны.
«Ци… ци!» — раздалось в ночи. Турман наклонил головку и заметил слева среди крохотных кустиков блеск лужицы в небольшой ложбинке. Жажда была сильнее страха, и голубь слетел к воде. Здесь из земли выбивался на поверхность слабый родничок и, петляя, утопал в лесной траве. Погрузив глубоко, по самые глаза, пересохший от жажды клюв в воду, голубь пил, как умеют пить голуби и еще очень немногие птицы — не запрокидывая головы.
«Ци! ци… хрр!» — вновь раздалось тонкое циканье.
Голубь увидел совсем близко от себя парочку лесных куликов. Вальдшнепы брели вдоль водяной жилки и то и дело тюкали клювами в землю.
«Кьяуу! Кьяуу!» — грозно пронеслось над лесом.
Кулики пугливыми комочками прижались к земле. Голубь оторвался от воды и тоже замер: он был так ослепительно белоснежен здесь, в царстве ночи, так заметен… Но крик со стороны опушки не повторился.
«Ци… ци!» — удалялись кулики.
Вдруг зеркальце воды у голубиных лапок словно вспыхнуло. Турман резко взлетел, прежде чем понял, что на лужицу родниковой воды упал свет луны. Восходящая луна подожгла холодным бенгальским огнем кроны деревьев, чиркнула серебром по кончикам веток, залила зеленоватым фосфором поляны. В старой липе осветилось дупло. Оно и притягивало голубя возможностью надежней укрыться, и пугало черной, разинутой в зевке пастью.
Пересилив страх, Фитька тихо влетел в темную пещерку и опустился на трухлявое дно. Дупло оказалось неглубоким и, вытянув шею, турман мог выглянуть за краешек в ночь. И все же здесь было спокойней, можно было перевести дыхание и закрыть глаза.
«Кувык… кувык…» — вдруг услышал Фитька над головой. Он встрепенулся. Дупло усиливало лесные звуки. Сначала голубь услышал, как заструилось из-под старых корней гибкое тело гадюки. Затем он отчетливо услышал, как прогнулась ветка липы под тяжестью бесшумно усевшейся птицы. Его сердце вновь отчаянно застучало. Но птица сидела неподвижно, без звука, пока вдруг не взлетела и не понеслась с криком мимо дупла.
Это был козодой.
Он летел, петляя над краем поляны, разинув огромный рот. Этим ртом он, словно сачком, выхватывал из теплого воздуха ночных букашек.
Когда крик козодоя затерялся вдали, голубь ненадолго задремал, но чутко и тревожно.
В дупле стало светлей. Это луна еще выше поднялась над ночным лесом, озаряя полусонное царство мертвым прохладным светом.
Наступило время совы.
Ночь при свете луны стала еще больше похожа на призрачный сон на полуявь, полусень… дремлет вполглаза нездешняя черно-белая птица в клетке на балконе гостиницы «Отдых Меркурия»… летит к Энску ночной мотылек в мягком потоке попутного ветра… скачет во весь опор к лесу Сашка-Соловей на верном белом коне… сияет голубая пролетарская звезда Сириус над полем, по которому идет походным маршем кавалерийская дивизия. Ворочается на бильярдном столе в подвале контрразведки бессонный арестант, смотрит, как наливается в свете луны, становится все черней силуэт решетки на паркетном полу… постанывает в своей постели от беспокойного сна Алексей Петрович Муравьев… звездная ночь обнимает людей, птиц и зверей прозрачными лунными руками, колдует над спящим городом, в котором светится, пожалуй, только одно окно. Это в гостиной артиста Галецкого на четвертом этаже дома по Архиерейской улице стоят сейчас посреди комнаты два итальянца и не знают, с чего начать свои розыски… Кругом видны следы поспешного обыска: раскрытый секретер, груда бумаг на обеденном столе, закатанный до половины ковер, распахнутый настежь книжный шкаф, опрокинутые стулья…
Ринальто снова выразительно посмотрел на Умберто: мол, поиски бесполезны. Тот упрямо молчал, хотя обыск до них был сделан грубо и топорно, все же у Бузонни тоскливо сжалось сердце — в гостиной не было ни одного драгоценного иллюзионного аппарата! Во всяком случае, на виду не было ни одного предмета, говорящего о профессии постояльца. Расспрашивая полчаса назад подвыпившую мадам Ольгу Леонардовну Трапс, Умберто узнал, что Галецкий приехал в Энск полгода назад вместе с красивой женщиной-иностранкой, которая ни слова не понимала по-русски и лицо которой мадам Трапс не смогла разглядеть из-за густой вуальки. С ними не было никакого багажа, если не считать одного чемодана, и хозяйка даже подумывала отказать в квартире, но Галецкий, раскусив, в чем дело, сказал, что багаж их прибудет поездом, и действительно, однажды вечером с вокзала к дому подъехали сразу две повозки, набитые чемоданами, коробками, пакетами, тяжелыми ящиками. (Бузонни и Ринальто в этот момент переглянулись — конечно же, в них была иллюзионная аппаратура. Какой скрипач ездит без скрипки!) Обилие багажа говорило о том, что клиент был человек состоятельный, и у Трапс отлегло от сердца. К тому же на последний, четвертый, этаж не так легко найти желающих.
И вот сейчас, стоя посредине перевернутой вверх дном гостиной, Бузонни не видел ни одного намека на иллюзионные автоматы и удивительные электрические и магнитные приборы, стоящие бешеных денег и готовые снова и снова приносить владельцу чистую прибыль. А ведь в журнальчике «Театр и варьете» писалось по поводу сенсационного выступления Галецкого, что в его программе используется до 100 аппаратов. Бузонни верил в ловкость рук, сам смог убедиться в виртуозности Галецкого, но озолотить могла только уникальная аппаратура, а перед техникой Умберто преклонялся. Второе отделение программы Галецкого было целиком построено на удивительных автоматах.
Встав на колени, Ринальто закатал ковер до конца и принялся методично простукивать пол в поисках тайника, а Бузонни упрямо осмотрел шкаф, перевернул и прощупал пальцами обивку ореховых кресел, обтянутых старым рытым бархатом; заглянул за картину «Купаюющаяся венецианка», увидел пыль и паутину; заглянул за олеографию с популярной картины господина Соломко «Гнусность» — опять пыль и паутина. Особенно тщательно осмотрел булевский секретер. Умберто помнил, что в программе Галецкого было использовано несколько технических новинок: шарик, меняющий цвета по желанию публики, магическая колода, вырастающий кубик — каждое из этих изобретений могло вполне уместиться в любом из ящиков секретера, в тайнике за стенкой, между книг на книжной полке, и каждое могло либо озолотить, либо раскрыть свой секрет… в одном из отделений Бузонни нашел книгу клишника Гарри Гудини, изданную в Нью-Йорке в 1908 году (кажется, с дарственной надписью самого Гудини, Умберто не стал разглядывать).
В это время Ринальто возбужденно зацокал языком, обнаружив пустоту под одной из плиток паркета. Бузонни тяжело плюхнулся рядом на колени, выхватил из рук племянника перочинный ножик и сам поддел подозрительную плитку, она легко отошла, открыв глазам небольшое углубление, в котором лежал аккуратный сверток вощеной бумаги. Жадно разодрав бумагу, Умберто увидел красивый серебряный эфес от шпаги, но, рассмотрев получше, понял, что ошибся — это была не рукоять, а сама складная трюковая шпага, с лезвием шириной в дюйм. От удара такой шпагой не остается никаких ран, потому что острие молниеносно уходит в ручку.