Страница 7 из 13
Считается, что в блокаду на флоте голод не так ощущался, но это ерунда. Другое дело, что если где-то там, под кустом… А у нас была кают-компания. Доходило до того, что мы получали по 300 граммов хлеба в день. Наш врач был такой, очень активный. Он всякие травы, настои делал. И вот обед. Садимся, всё чин по чину, аккуратненько, а на столе кусок хлеба и вот эта водичка. Нет, было серьёзно. Конечно, в Ленинграде всё же было труднее. К счастью, так было недолго, и потом нам хлеб прибавили. Но трудности были. Все мы почувствовали всё это.
В 1942 году меня перевели на линкор «Октябрьская революция» на должность командира дивизиона движения в звании капитана третьего ранга. Это был такой же корабль, как и «Марат». Всего было построено 4 однотипных линкора. «Марат» и «Октябрьская революция» находились на Балтике, а два других – на Чёрном море.
«Октябрьская революция» стояла на Неве в центре Ленинграда в районе Горного института. Артиллерия линкора вела огонь по своим направлениям. Немцы вели ответный огонь, поэтому приходилось менять места стоянки, но отходили недалеко. В районе километра от Горного института. Не больше. Но попадания всё же случались. Расскажу всего один эпизод, касающийся непосредственно меня. Попал снаряд. Прошел все лёгкие переборки, но не разорвался, а остался лежать в трюме. Надо было его вытащить. А раз это в трюме, значит, отвечают механики. И вот я выбрал самого малогабаритного матросика и полез с ним вместе. Полез сам, потому что совесть не позволяла послать другого человека. Так мы вдвоём на руках и вытащили его. Положили на стенку. Приехали сапёры и забрали его. Это сейчас кажется а-я-яй, а тогда было в порядке вещей. Вот был случай ещё до моего прихода на «Октябрьскую революцию». Во время обстрела возникла опасность взрыва морской мины, находившейся на палубе корабля. Двое матросов из команды борьбы за живучесть схватили её и выбросили за борт. После боя их спрашивают: «Как вы это сделали? Ну-ка, попробуйте поднять». Так они от пола не могли приподнять. Эти матросы навечно записаны в состав экипажа. К сожалению, они потом погибли в другом бою. Таких случаев было много и на «Марате». Всё это будни войны. А когда в машинное отделение попадёт снаряд, повредит паровой трубопровод. Сразу пар. Он очень горячий. Ничего не видно, а надо идти ликвидировать повреждение. И людей посылаешь, и сам идёшь туда. Потому что это надо. Потому что это война. На корабле, конечно, пули не свистят, но есть другие, боевые «прелести».
Примерно в октябре, ближе к ноябрю 1942 года, меня с группой матросов, в количестве 23 человек, направили на «Невский пятачок». Мы должны были навести переправу с одного берега Невы на другой. Пробыли мы там около месяца, но ничего сделать не смогли. Потому что, во-первых, не было материала. Каждую доску надо было тащить откуда-то… Ни одного плавсредства, ни одного хорошего бревна. Ночью притащишь, а днём к нему не подступиться. Немец бьёт прямой наводкой. Всё разбомбит. В общем, короче говоря, полковник, командир полка пригласил меня и говорит: «Моряки, спасибо вам. Уходите. Потому что явно переправу вы тут никакую не наведёте. А немцы, видя вас, нам ни одного дня покоя не дают». А мы все были одеты во флотские бушлаты, шинели, и немцы с того берега нас хорошо видели. За это время мы потеряли двоих человек. Тогда нам было не понятно, зачем даются невыполнимые приказы, но уже потом выяснилось, что задачей было отвлечение немцев, чтобы они не могли перебросить части с нашего фронта под Москву (возможно, эпизод относится к осени 1941 года). Поэтому, когда мы вернулись и я доложил, что задание не выполнено, то никаких претензий не было. Потому что все понимали, не потому мы не выполнили, что там гуляли или сачковали.
Интервью и лит. обработка А. Чупрова
Путяева Анна Гавриловна
Путяева Анна Гавриловна
22 июня мы собирались сделать вечер, посвящённый окончанию техникума. Утром пошли закупать продукты, там всё, чтобы нам встретиться. Я жила в общежитии и прибежала на Мальцевский рынок, ныне Некрасовский. Иду с сумкой, смотрю и думаю, что же это такое? Возле репродуктора народу, народу. И я туда побежала. Слышу, объявили войну. Так что и вечер наш боком. Приглашенные ребята из училища связи побежали в училище, на этом всё кончилось.
Я пошла работать палатной сестрой в туберкулёзную больницу там же, где училась и жила в общежитии. Помню, пришла первый раз на дежурство и думаю, как же я буду делать уколы? Ведь раньше не делала. Во время обучения мы их делали в подушку. Но ничего, первый раз только боялась, а потом пошло как по маслу. Как будто всю жизнь это делала. Получалось хорошо и легко. Я работала на хирургическом отделении, но раненых у нас не было. Это была гражданская туберкулёзная больница.
Вечерами, во время воздушных налётов, мы дежурили на чердаках. Гасили зажигательные бомбы. Помню, первая тяжелая бомба упала на Греческий проспект. Там, где Мальцевский рынок. Как раз самолёт летел через наш институт. У нас там всё тряслось, колыхалось. На чердак к нам летели «зажигалки», но у нас там был песок, и мы их гасили. В тот раз за то, что мы погасили много «зажигалок», нам, как премию, дали по килограмму свинины. Это было, кажется, ещё до начала блокады.
Потом я перешла из этой больницы в госпиталь на Суворовском проспекте, д. 65. Там тоже работала на туберкулёзном отделении, оно стояло отдельно во дворе. Но и оттуда я ушла, когда начался голод. Чувствовала себя ослабевшей и боялась заразиться. Поступила работать в поликлинику № 5 на 2-й Советской улице. Медсёстры получали самый маленький хлебный паёк служащих – 125 грамм. Но всё равно работали. Ходили на дом делать уколы, а когда стало не хватать врачей, то ходили на вызовы. Но часто врачу там делать было уже нечего. Приходишь, двери нараспашку. В комнатах лежат вповалку. Все мёртвые. Оставалось только сообщить. Приезжала машина и забирала их.
От поликлиники мы работали на молочном заводе № 2, который находится на Полтавской улице. Мы там делали проверки, проводили обследования. Санитарные условия, как, что и чего. Когда туда приходишь, дают кусочек сыра. Не настоящего, а какая-то «дуранда» (остатки семян масличных культур после отжима), что ли. В общем, какая-то «чума». От этого завода нам давали соевое молоко, но даже в блокаду я пить его не могла. Меня тошнило. Несмотря на голод, не могла никакую «дуранду», ничего такого не могла есть.
Своей комнаты у меня не было, и я жила у знакомых. Кажется, в декабре 1943 года прихожу с работы, а у дверей стоит военный. Оказывается, меня забирают в армию. Он буквально дал мне время только переодеться, и меня отправили.
Располагались мы в какой-то школе на улице Салтыкова-Щедрина. Сперва нам велели привести себя в порядок, то есть сделать короткую стрижку. Потом одели по форме, выдали шинели и всё, что положено. Женское бельё не полагалось. Носили своё, какое взяли из дома. Потом уже летом мне дали командировку в Ленинград, где я заказала у сапожника себе сапожки. Девушкам разрешался небольшой каблучок, сантиметра четыре. Мы носили юбку, такой как бы сюртучок и беретик.
Спустя несколько дней меня привезли на аэродром и на самолёте через Финский залив – на Ораниенбаумский плацдарм в Большую Ижору.
На самолёте я летела в первый раз. При этом наш «У-2» обстреливали. И он то ко льду, то к небу. То вниз, то вверх. Такой ужас. Я думала, что живая не долечу. Когда прибыли, то выяснилось, что с некоторыми там кое-что произошло. Самолёт мог взять только трёх человек. Один сидит за спиной лётчика, и двое лежат в крыльях. Представляете их ощущения?
Таким образом, я попала в 924-й эвакогоспиталь. Начальником его был Хохлов Дмитрий Константинович. Госпиталь всё время принадлежал Второй ударной армии. Куда шла армия, туда и госпиталь. Раненые к нам поступали из медсанбатов. Обработанные. Уже с повязками и в гипсах.